Полунощница - Алексеева Надежда "Багирра"

– Веретенники. Или вальдшнепы. Не, точно веретенники. – Ася крутилась со своим телефоном, наводя на птиц фокус.

– Какие-то они непуганые.

– Так их прикармливают. В сезон тут народу: мы всей волонтерской тусовкой таскались на рассветы раньше. Вообще не спали. Особенно летом.

Кто еще у нее был? Павел лег на спину. На небе таял размазанный след ночного самолета.

Ася швырнула длинноногим птичкам кусок хлеба, но спугнула. Зато чайки подлетели ближе. Не слишком ли он торопится? Что он о ней знает? «Ты, Паша, бабку слушай, сперва надо с родней познакомиться, понять, девушка твоя – человек ли, стоит ли. Нет ли психов в роду», – так баба Зоя встречала нотацией его утренние возвращения. Пока она не начала заговариваться, он всерьез квартиру себе искал. Собирался съехать. «С родней? – мысленно дерзил сейчас Павел. – У нас, баба Зоя, у самих с родней провал. С Митей еще по-дурацки так вышло. Какого хрена ты не забрала отсюда своего Петю с семьей еще тогда? Почему это мне разгребать?»

– Ася, а у тебя родня где?

– Отец? В Псковской области, с женой. Тетка старая совсем. Мать умерла, когда я еще в школу ходила.

Павел нашел горячую Асину руку и держал ее не отпуская.

– Не умею утешать.

– Ты про мать? Чем тут утешишь? Она повесилась, пока отец в командировке был.

Еще секунда, и придется ей все рассказать.

Павел обнял Асю за плечи, повернул к себе. Целовал, оценив укромность этой бухты. Расстегнул Асину куртку, пропахшую костром. Притянул к себе, ощущая сквозь тонкую водолазку ее хрупкую спину. Вокруг стало совсем светло. Почувствовал: на них кто-то смотрит. Метрах в десяти от берега, держа блестящую голову над водой, застыла нерпа. Ася отстранилась, захлопала по карманам:

– Да где чертов телефон?

Нерпа, вспугнутая движением, ушла под воду. Просто погрузила голову, как перископ. Даже кругов не осталось. Павел засомневался, а видели ли они нерпу или это черный валун, проступивший верхушкой. Зашумела где-то моторка, чайки снялись и улетели.

Назад пришлось почти бежать.

Иосиф догадывался, что владыко знал прогноз на неделю вперед и никакого шторма на острове Лембос, где стоял новенький храм во имя Илии Пророка, не ожидалось. Потому и настраивать местную братию на самостоятельное совершение пасхального богослужения не было нужды – сами прибудут на Центральную усадьбу вечером Великой субботы. И все же владыко, глаза которого за стеклами очков смотрели на Иосифа по-учительски, настоял на том, чтобы в пятницу, едва отошла заутреня, регент отправился на Ильинский скит.

– А если и я там застряну в шторм, кто отслужит молебен, вечерню? В конце концов, саму пасхальную службу?

– Вроде бы ты хвалил мне брата Иоанна.

– Ну-у-у, да, у него приятный тенор.

Иоанн, лысый, тот самый, о постриге которого Иосиф рассказывал Павлу. Мелькнула мысль, а не метит ли этот тенор, который нигде не учился, на его место? Природная музыкальность бывает, но даже в консе Иосиф не встречал таких, как этот Иоанн, любой распев схватывающих со вступления. Молчаливый, с туго обтянутыми скулами, парафиново-бледный, Иоанн будто состоял из одного гениального слуха. Голос его не имел той силы, что у регента, но братия уважала Иоанна за кротость. Он не старался понравиться. Пел всегда, закрыв глаза, запрокинув лицо, как под солнцем. И на лбу его надувалась некрасивая жила. На вид Иоанну было за пятьдесят.

– Владыко, а может, Иоанна и послать на Ильинский? Он там не был.

Иосиф осекся, он и сам дальних скитов никогда не видел.

– Давно ли ты сам был у отца Власия?

Иосиф молча ждал.

– У него сегодня Михаил в послушниках. Опять ненадолго, батюшка никого дольше месяца не держит подле себя, – владыко вздохнул. – Отец Власий мне напомнил вчера из Иоанна: «Рожденное от плоти плоть есть, и рожденное от Духа дух есть». Как понимаешь строки эти?

Владыко не экзаменовал Иосифа со времен пострига, на исповедях лишь напоминал об опасной дьявольской прелести да о том, что, раз дар его на Валааме раскрылся, стало быть – от Бога. Богу принадлежит. Когда Иосиф спрашивал, не пропадет ли голос снова, если он покинет остров, владыко отвечал уклончиво: монашеская жизнь требует послушания, и, если пошлют восстанавливать дальние скиты или на материк, тут уж все промыслительно, придется ехать. Наставлял молиться Сергию и Герману Валаамским, чтобы уберегли от такого послушания. После исповеди Иосифу хоть и становилось легче, но страх, что его переселят, а голос останется на острове, не покидал. Более всего регент боялся отца-эконома: монашеские послушания – его забота. Даже обходил стороной его келью.

– Владыко, мне ближе всего трактовка Евфимия Зигабена: духовное не до́лжно испытывать чувственно и по-человечески не до́лжно о божественном судить.

– Да, Евфимий Зигавинос, – владыко назвал его по-гречески, – великий был борец с ересями. Подумай все же о природе рождения, которую возлюбленный ученик Христа описал нам.

С поклоном регент попятился к двери.

– Ангела хранителя в дорогу. К отцу Власию сходи, найди возможность еще постом.

У монастырского причала стояла яхта настоятеля, готовая отплыть, капитан махнул Иосифу, мол, поднимайся на борт. Но возле трапа распоряжался отец-эконом – мешковатая куртка с клоками поролона и вытянутая шея. Ни с кем не спутать.

– Ты, брат Иосиф, рано пришел: видишь, яхта еще не готова. А я тебе поручение дам. Ступай назад, объяви спевку в Зимней сегодня и до ужина пойте, не расходитесь. После сам им объяви про их новую жизнь. А ты чего бледный такой?

– Качки боюсь.

– Иоанна Богослова Христос четырнадцать дней на дне морском держал. Или мне прийти объявить?

Иосиф покачал головой.

– Да, и передай Митрюхину, что Христос видит все, что на острове творится. Что-то я еще хотел…

Паузы отца-эконома всегда были наигранными, Иосиф это понял, еще когда ходил в послушниках. Вся братия – тоже. Новички могли на них купиться. За паузой никогда не следовало ничего хорошего.

– Вечерню в храме брат Иоанн с певчими справит.

Вернувшись из Зимней, Иосиф ступил на яхту – и задрожало у него под ребрами. Дыхание придавило. Девять лет он не покидал остров. На Никольский, правда, ходил, но там земля мостиками пришита к Центральному скиту, считай, одна территория.

В горле стало шершаво, связки совсем пересохли. Это от сыроедения, утешал себя Иосиф, постный хлеб с медом, орехи, яблоки всю неделю, сегодня и вовсе воздержание от пищи – голосу не на чем «стоять». Так Шикин сказал по телефону, узнав, что любимый ученик собрался в иноки, и добавил:

– Я решил вас в ассистентуру попробовать. Приказ о зачислении уже вышел, но камерником вас доберут. Голос маленький нюансировать проще.

– А дальше что?

– Будете петь романсы.

Серега нажал на отбой. Отец еще тогда спросил: «Это кто был?» Серега не ответил, отец бы поддержал Шикина. Они были заодно против Валаама.

Отец умер зимой.

Отпевали его другие люди.

Сейчас бы в дороге теплого чаю, но не полагалось. Успокоиться надо. Ильинский – тоже Валаам, вода в Ладоге везде святая, одиннадцать километров – не расстояние. Вспомнил про святых Сергия и Германа, встал на колени. Крестился на тающую в ды́мке колокольню. Вспомнились два брата, погибшие у Ильинского скита. Осенью вышли на весельной лодке. Перевернулись у берега, не смогли доплыть.

Вот вам и Ладога. Дикий зверь – сколько ни приручай, все равно погубить может. Впрочем, если голос пропадет, лучше уж в Ладогу.

Говорят, Варька, собака, каждый день покойных на причале Ильинском ждет. Не о том, не о том он.

Так, Царствие Божие иеромонаху Михаилу. А как второго погибшего алтарника звали? Сергий, что ли? Со святыми упокой.

Там уже новые насельники…

Регент крестился мелко, дрожащей щепотью. Потом основательно, будто в шторм привязывал себя к мачте. Ему стало спокойно, только вот рассказать все хористам в Зимней, как ни крути, придется сегодня. Слова тяжело ворочались в груди. Кололись. «Церковь не в бревнах, а в ребрах», – говорил отец Федор.