Мексиканский для начинающих - Дорофеев Александр

А их мукама-служанка Росита де Караколь готовит «ниньо энвуэльто де ла пьедра», то есть запеленатое дитя камня, или подкидыша, – так называется редкое старинное блюдо, вроде пиццы, рецепт которого одна Росита и помнит, поэтому цена договорная.

Ванюша Муртазик Абрахам растет быстро и уже умеет складывать наши улицы и авениды – двадцать три плюс двадцать три да еще одна набережная пирата Моргана. Ванюша, если вспомнить о расах и кастах, это, конечно, «сальтоаделанте», явный прыжок вперед. У него в голове не менее ста песен со словами и еще неизвестно сколько без слов.

После заката из пальмы дона Томаса поплыли треск, хрипы, бульканье и разные чужие голоса, как при поиске нужной волны. И, наконец, пробился красивый кокосовый баритон дона Томаса Фернандо Диаса. Он, понятно, пел в этот ночной непроглядный час новолуния: «Соламенте уна бес аме ла вида!»

Он пел о том, что только раз любил жизнь, только раз и никогда больше. Только раз в его саду блеснула надежда, что освещает дорогу одиночества. Только раз и никогда больше – со сладким отречением душу он отдал за счастье любви, и праздничные колокола запели в сердце.

«Ай кампанас де фиеста ке кантан эн ми корас-о-о-он!» – так пел Дон Томас Фернандо Диас, и голос его можно было слышать между пальмой и морем, сидя на белом песке.

Только в этот раз и никогда больше.

Эмилиано сорок девятый

Кто любил посидеть под пальмой дона Томаса, так это Эмилиано сорок девятый.

Обыкновенно он помалкивал, поскольку думал, что ничего нового никому не может сообщить. Даже когда у него спрашивали, к примеру, который час, Эмилиано полагал, что это только из вежливости обратили на него внимание. И вот как отвечал: «Ты зна-а-аешь! Без десяти двенадцать!»

«Ты зна-а-аешь!» – это он прибавлял обязательно, будучи уверен, что заговоривший с ним, конечно, умнее и осведомлен об этой жизни несравненно больше, нежели он сам, Эмилиано. Он считал, что большего дурака и невежи, чем есть он, не сыскать, но люди так милы и отзывчивы, что все же общаются с ним.

И тут напрашивается вывод – человек, считающий себя глупее других, а лучше круглым дураком, – всем приятен, всем в подарок, «а тодо дар», как говорят наши. А Эмилиано к тому чинил свет, газ, воду и воздух, в смысле вентиляторов и кондиционеров. И денег-то почти не брал. Когда его спрашивали, сколько, Эмилиано, потупившись, бормотал: «Так, что-нибудь на освежительный напиток, пожалуйста, ты зна-а-аешь, пара ун рефреско».

Непонятно, каким образом Эмилиано умудрялся все исправлять своими толстыми короткими пальцами. Вообще-то он не был толстым, а лучше сказать, обширным – лицо, грудь, руки-ноги. Слеплен и обожжен без уточнения деталей, широким вальяжным пришлепом утомленного мастера.

Все его предки, говорят, были копией друг друга, и все носили имя Эмилиано. У каждого в семье рождалось множество девочек, но только один мальчик, прямой наследник – Эмилиано следующий. И если считать от первого, который, трудно прикинуть, в какую эпоху жил, возможно, когда остров Чаак еще не отделился от полуострова Юкатан, а тот в свою очередь примыкал к Атлантиде, – короче, нынешний Эмилиано был сорок девятым.

Дон Томас, знававший трех-четырех, рассказывал, что они, как отборные апельсины, неотличимы, и все имели отношение к растениям, то есть взращивали культурные виды, вроде зонтичной цикуты, марихуаны, кокаиновых кустов, голубой текильной агавы или кактусов пийо, пожевав которые, можно беседовать, с кем душе угодно, – с ветром, морем, сельвой, птицами или, далеко не ходя, с самими кактусами.

Эмилиано сорок девятый работал в нашем ботаническом саду, имея особую привязанность к кокосовым пальмам, достигавшим у него сорока метров в высоту, а плоды их, как арбузы, набирали дюжину килограммов. Целый день Эмилиано сажал, окучивал, подстригал, поливал и пересаживал, а на закате приходил на берег – посидеть под пальмой дона Томаса, опершись о ствол, с бутылкой пива-сервесы семейных размеров.

Солнце, будто подпертое чем-то, замирало в трех ладонях от моря. Неизвестно как, но для себя лично Эмилиано умел замедлять или ускорять время, что досталось в наследство от предков. Бывало, просиживал под пальмой дона Томаса всю ночь, а домой возвращался все на том же закате.

Вполне вероятно, Эмилиано сорок девятый был лучшим изо всех предыдущих, поскольку ему выпадало быть последним. Жена Чиуауа никак не рожала. Было, конечно, девять девочек, и некоторые уже взрослые. Вот Хосинта родила мальчика, вполне добротный апельсин. Увы, он не мог считаться настоящим Эмилиано пятидесятым – так, боковая ветка, отросток.

Мужа Хосинты Ксанфа уже второй год ищут в море. Он пошел за рыбой на баркасе с еще тремя нашими, когда заглох мотор, и течение понесло к океану. Пока берег виднелся, муж Хосинты Ксанф бросил за борт канистру с водой и сам прыгнул. Он сказал товарищам, что не умеет плавать, а на канистре подгребет к берегу, покуда тот в виду. Баркас нашли через неделю и на нем тех троих, что умели плавать, но едва не погибли без воды. А Ксанф и канистра пропали. Их долго искали и сейчас еще ищут, но уже вяло, без надежды. Во всяком случае, Ксанф не должен был умереть от жажды.

Сидя под пальмой, Эмилиано всегда щурится в море, не появится ли Ксанф на канистре, без него Хосинте плохо. Может, Ксанф подумал однажды об акулах – они приплывают, когда о них вспоминаешь. Хотя Эмилиано сорок девятый каждый вечер думает об Эмилиано пятидесятом, а тот не является, бродит, видно, где-то, как собачья лапа, непонятно где. Вместо него Чиуауа родила вдруг десятую девочку по имени Десима, и доктора сказали – «хватит». Эмилиано сам слыхал. И поставили Чиуауа заглушку внутрь. Так поступают наши власти, чтобы не перенаселялся остров, особенно бедными индейцами.

И вот Чиуауа решила отправиться на другой остров Косумель, потому что у майя так заведено с давних пор. Они с Эмилиано собрали дары богине плодородия Икс-Чель – такосы с мясом и маисом, кактусную брагу и три сникерса – и поплыли на лодке под косым парусом. У развалин храма, где ходили туристы, вспыхивая фотокамерами, Чиуауа полежала, пошептала, и времени-то утекло три капли, как чудесно забеременела. Несмотря на заглушку, а может, нарочно, в пику докторам, богиня Икс-Чель расщедрилась, послав тройню. В госпитале сказали, вот вам, пожалуйста, еще три девочки, хоть и непонятно, каким путем.

К вечеру того же дня Эмилиано с бутылкой семейного пива пришел под пальму дона Томаса, обдумать жизнь. Нет, он не укорял богиню плодородия – сделала, что могла, – и девочкам уже придумал имена: Икс, Че и Эль. Правда, Эль, по-нашему, – он. Но его, Эмилиано пятидесятого, нету и неизвестно, у кого и как просить, чтобы был.

Понятно, что Бог один-единственный, то есть Дьос, и падре Себастьян его представитель. Но есть ведь и другие, о которых постоянно толкуют, – Кристо, Эспириту Санто, Икс-Чель, Сан-Мигель, Кукулькан и, в конце-то концов, сам Чаак, бог воды и дождя, покровитель нашего острова. Эмилиано стеснялся кому-либо докучать, да и побаивался, что вновь не то получит, как бывало в нашем муниципалитете. Чиуауа пошлет просить заем на строительство дома, а тебе – три мешка маисовой муки, что тоже хорошо, конечно, но все-таки не то. И вот Эмилиано сорок девятый как-то незаметно заговорил с пальмой. Он верил в эту пальму, потому что в ней был дух дона Томаса. Об этом все наши знали.

Начинать с просьбы – это у нас не принято. Сперва надо поговорить о делах вечных и отвлеченных.

«Ты зна-а-аешь, все наши хорошие люди остаются на острове Чаак, когда уходят, – сказал Эмилиано для начала. – И еще к нам присылают других хороших людей из дальних стран. Чтобы тут остаться, надо сделать больше хорошего, чем плохого, ты зна-а-аешь. Тогда, наверное, превращаешься в Алушей и живешь на острове, как прежде, но лучше, во всем, что тут есть».

Эмилиано огляделся, попил пива и продолжил: «Если родился совсем плохим, надо хоть немного улучшиться. А если родился хорошим, но ухудшился, – это дорога в преисподнюю, ты зна-а-аешь. Долго-долго на север – туда, где Эстадос Унидос, Канада и подальше, если очень плох. Я-то так себе, масоменос, – шептал Эмилиано, приникнув к стволу. – Лет до десяти был хорошим. А теперь много пива и другие глупости, ты зна-а-аешь. Это мешает и беспокоит. Я никому не делаю плохого, только себе. Но и это грех перед Господом и другими богами. Когда делаешь плохо себе, и Ему плохо, и другим, ты зна-а-аешь. Мы же Его дети, а потом станем братьями, правда? Ты знаешь?»