Берта Исла - Мариас Хавьер
Томас действительно работал в посольстве, чередуя пребывание в Мадриде с поездками в Лондон или в другие места его второй родины, и она, судя по всему, постепенно превращалась для него в первую, раз уж он служил именно ей и она платила ему жалованье, которое быстро росло. Мои же вклады в семейный бюджет выглядели по сравнению с этими деньгами скорее символическими – то, что я зарабатывала, шло лично мне или на сына, так как расходы на детей не знают пределов. Дополнительная учеба Томаса требовала все более долгих отлучек, и он был вынужден придумать более правдоподобное объяснение: из-за того, что он был двуязычным и легко сходился с людьми (к тому же пародийный талант располагал к нему окружающих, и они относились к Томасу с особой теплотой), Форин-офис пожелал пользоваться его услугами почаще – в качестве консультанта, посредника и переговорщика, а кроме того, он был востребован на радио ВВС для передач на испанском и английском языках, посвященных событиям в Испании и Латинской Америке. Поэтому конца его командировкам в Англию не предвидится, и они будут то весьма продолжительными, то совсем короткими, заранее ничего сказать нельзя.
Мы превратились в семейную пару, которая лишь время от времени живет вместе, но уже успели к этому привыкнуть и довольно легко приняли такой порядок вещей. Мало того, если любить друг друга, как любили друг друга мы (или верили в такую любовь, особенно я), нас даже радовало, что мы успеваем соскучиться, острее почувствовать желание (как физическое, так и желание увидеться), а также избавляемся от милой рутины неразлучности, которая при всей своей приятности в конце концов может превратиться в своего рода повинность или в лучшем случае стать чем-то настолько привычным и само собой разумеющимся, что перестаешь это ценить; а ведь бывают дни, когда хочется побыть одному, наедине со своими мыслями и воспоминаниями, или сесть за руль и укатить куда-нибудь подальше, куда глаза глядят, а потом провести ночь в гостинице любого незнакомого города, выбранного наобум с приближением ночи: притвориться, что у тебя нет и не было семьи, нет никаких обязательств и не к кому возвращаться. Месяцы, которые Томас проводил в Мадриде, дарили мне новые радости и иллюзии – я воспринимала их как подарок, а в первые дни и как нечто исключительное, заполнявшее пустоту, когда все вдруг вставало на свои места, когда его тело оказывалось в нашей супружеской постели, когда от него исходили тепло или жар, когда я, почувствовав, что он не спит и не дремлет, протягивала руку и кончиками пальцев дотрагивалась до его спины, чтобы убедиться, что он тут, и испытать несказанную радость оттого, что он тут, совсем близко, рядом, ведь в течение нескольких месяцев я видела рядом пустую подушку, пустое место на простыне и думала: “Когда же он вернется? Не пригрезилось же мне это: он действительно лежал здесь и был со мной… ”
И еще я знала, что какое-то время спустя он опять исчезнет и опять начнется для меня период тоски и ожидания, поэтому я воспринимала как чудо каждое утро, когда мы просыпались в одной кровати, и каждый вечер, когда мы вдвоем садились за стол ужинать или куда-нибудь шли, поскольку официальные мероприятия, которые требуют непременного присутствия сотрудников посольства, происходят постоянно. Нет, он не был прежним, и я замечала, что его одолевают тяжелые мысли, хотя он никогда о них не говорил, вернее, говорил, что все у него в порядке, но я не находила объяснений его печали. Правда, прежний беспечный и насмешливый Томас окончательно не исчез, иногда он возвращался, а значит, не все еще было потеряно, его не заслонил собой новый Томас, с каждым днем все более взрослый и даже загадочным образом постаревший; то есть прежний Томас продолжал жить в нем. Поэтому, если муж был в Мадриде, я старалась не придавать значения случившимся в нем переменам – его угрюмому или раздраженному виду и бессонницам, с которыми мне редко удавалось справиться; главным для меня было видеть улыбку, когда он улыбался, видеть внимательный взгляд серых глаз, слышать шутки и пародии, когда он соглашался их показать, осторожно или не очень целовать его губы и каждый день ощущать присутствие Томаса рядом, даже если он и был не прежним Томасом, а стал каким-то, скажем так, неправильным.
Когда чередование отъездов и возвращений стало привычным, Томас приезжал в Мадрид издерганный и сильно уставший, словно проснулся после кошмарного сна или недавние события потребовали от него слишком большого напряжения, но проходило несколько дней, и он вроде бы успокаивался, приободрялся и, казалось, время от времени сбрасывал с плеч некий груз и старался насладиться передышкой – до следующего отъезда. За проведенные дома недели тени, окружавшие его, рассеивались, он расслаблялся, лицо разглаживалось, настроение поднималось – Томас давал себе отдых, снова привыкал к семье, к друзьям и к рутине городской жизни, которая, надо заметить, включала в себя и теракты, совершенные ЭТА или какой-нибудь другой группировкой, а также преступления ультраправых, всякого рода протестные акции и стычки, опасность государственного переворота, постоянное чувство неуверенности, когда после смерти бессмертного Франко надежды то и дело сменялись разочарованиями. Но Томаса все это трогало мало, словно происходило не с ним, не где-то рядом и не имело особого значения, коль скоро в Англии ему снова предстояло лишь разгуливать по коврам, работать в кабинетах, а также посещать приемы и выполнять обязанности переводчика или консультанта на переговорах. Не могу сказать, чтобы меня не мучили подозрения; однажды, например, после двухмесячного отсутствия муж вернулся домой со шрамом на щеке, и это не был след пореза, полученного во время бритья, – рану явно нанесли ножом. Она уже успела затянуться, да и раньше, видимо, не была слишком глубокой, но шрам мог остаться надолго, а то и навсегда, хотя, вероятно, едва заметный, если не сделать пластическую операцию, которая, по словам Томаса, уже планировалась. Эту операцию ему, вне всякого сомнения, вскоре и сделали, поскольку к следующей нашей встрече от шрама не осталось даже следа. Судя по всему, над ним потрудился отличный хирург, мастер своего дела. Но, увидев шрам в первый раз, я испугалась:
– Что с тобой? Кто тебя так?
Томас провел ногтем большого пальца по щеке, по шраму, словно такой жест уже стал для него привычным.
– Ерунда, не повезло. Напали ночью на улице: я очень поздно вышел с работы и решил пройтись до дому пешком. Два типа с ножами… Требовали кошелек, а я не отдал. Одного ударил ногой в грудь и побежал, но второй пустил в ход нож. К счастью, он задел меня только самым кончиком, а не полоснул по лицу лезвием. В итоге – легкий порез, хотя крови было много, и остановить ее удалось с трудом. Но все уже зажило, как ты сама видишь.
– Может, рана и неопасная, но вон какая длинная.
Шрам тянулся от бакенбарды почти до нижней челюсти – правда, тогда в моде были бакенбарды, спускавшиеся довольно низко.
– Эта отметина у тебя останется. Почему ты ничего не сказал мне сразу? – Теперь уже и я тоже участливо погладила шрам. Мы с Томасом нередко разговаривали по телефону, но он даже не упомянул про неприятную историю ни в тот же вечер, ни потом. – Наверное, было очень больно. – На ощупь шрам напоминал губы Томаса – был таким же мягким и шероховатым.
– Ну, я решил тебя не волновать. Ты бы сразу захотела приехать. Что касается отметины, то можешь не беспокоиться: как только все заживет, меня отправят к лучшему специалисту, и он ее уберет. Начальство считает, что шрам на лице может произвести плохое впечатление в определенных кругах и вызвать недоверие. Я буду похож на каторжника или на уличного хулигана. Говорят, после операции не останется ни малейшего следа, кожа будет совершенно гладкой.
Так оно и случилось. Больше я не видела на его лице ничего, что напоминало бы о том нападении, хотя очень внимательно приглядывалась, пока он спал или притворялся спящим, а в комнате было уже достаточно светло. Зато, как ни странно, остался жест: муж ногтем проводил по чистой щеке, как будто это доставляло ему удовольствие, хотя шрам сохранялся на лице совсем недолго. Объяснение звучало правдоподобно (в ту пору в Лондоне было много muggers [15], как их называли и продолжают называть, и отчасти это было связано с отвратительным фильмом “Заводной апельсин”, который произвел сильнейшее впечатление на публику), однако я не могла не заподозрить, что Томасу случалось выполнять куда более рискованные задания, чем он говорил. Когда ты работаешь на государство, оно требует и готово требовать от тебя все больше и больше, оно натягивает поводья и выжимает все соки из государственных служащих, равно как и из граждан в целом (“Никогда нельзя забывать про патриотизм, верность государству, солидарность со слабыми и общее благо”), и неизвестно, что оно в конце концов потребует от человека, на какие жертвы убедит его пойти и какие сомнительные поступки совершить. Но я всегда держала себя в руках, зная, что лучше не задавать вопросов, на которые наверняка не получу ответов, во всяком случае честных ответов. И сознавать это будет горько. Уж лучше дождаться, пока муж сам что-то расскажет, когда у него не останется выбора, когда он окажется в безвыходной ситуации или больше не сможет молчать (а почти никто не может молчать до могилы, даже о вещах, его запятнавших и способных покрыть позором память о нем). И если я в этом так уверена, то исключительно благодаря собственному опыту: я ведь тоже почти никогда не отвечала правдиво на вопросы, которые предпочитала оставить без ответов.
