Дом на берегу лагуны - Ферре Росарио

Кинтин почти решился вложить листы с историей доньи Валентины Монфорт в папку с рукописью, чтобы Исабель поняла – он прочитал ее. Но в последний момент передумал и вынул страницы. Он испугался, что Исабель может спрятать рукопись за стенами дома: сдать на хранение в банк, например, или унести кому-нибудь из друзей, чтобы она хранилась у них, – и тогда он не сможет дочитать ее до конца. Его так распирало от любопытства, что он не хотел рисковать.

Он сделал на полях кое-какие комментарии малюсенькими, почти незаметными буквами. Он понимал – есть опасность, что Исабель прочитает их, но если он не попытается исправить всю эту клевету или, что еще важнее, не запишет свои собственные переживания, то сойдет с ума. Он не может позволить вот так, запросто, разрушить его мир, и эти замечания, пусть эфемерные, будут доказательством истины.

И вдруг папка с прочитанными главами исчезла из кухни. Каждую ночь Кинтин вставал с постели, искал ее по всему дому, но безуспешно. Или Исабель спрятала ее так умело, что он никогда ее больше не найдет, – как большинство мужчин, Кинтин порой не мог найти собственные носки, – или она такая хитрая, что уничтожила ее. Например, для того, чтобы никто ничего не прочитал. Такая возможность не казалась ему невероятной – он верил, Исабель никогда не пойдет на то, чтобы кто-то посторонний прочитал ее рукопись и потом рассказал об этом ему.

Однажды ночью, перерыв все шкафы и комоды, Кинтин в полном разочаровании вернулся в кабинет; было три часа ночи; он сел за письменный стол Ребеки. Это был претенциозный стол, отделанный по бокам бронзовыми перышками, с кариатидами, которые украшали каждую ножку стола и которые ему не нравились. Но Кинтин не хотел его продавать – это была память о матери. В столе было потайное отделение, куда Ребека прятала много лет назад тетрадку со своими стихами. Вдруг ему стало любопытно, лежит ли там до сих пор эта тетрадка. Он осторожно выдвинул центральный ящик, сунул руку в углубление и пошарил внутри, пытаясь отыскать миниатюрный ключик от потайной дверцы, но его там не было.

Подозрения охватили его, однако он вернулся в спальню и тихонько лег в постель. Исабель спокойно спала. На следующее утро, когда Исабель была в душе, он заглянул в шкатулку с драгоценностями, которая стояла у нее на туалетном столике. Там он и нашел маленький бронзовый ключик, спрятанный под кулонами и браслетами. Он оставил его там, где он был, и, как ни в чем не бывало, продолжал одеваться, однако ночью взял ключик и пошел в кабинет. Он вынул ящик из стола и отложил его в сторону. Когда вставлял ключ в скважину, от волнения у него перехватило дыхание. Он повернул его наудачу и открыл потайную дверцу. Ключ подошел! Там, где Ребека раньше прятала тетрадь со своими стихами, теперь лежала кремовая папка с романом, написанным Исабель.

Кинтин почувствовал невероятное облегчение. Раздражение, которое вызывала Исабель, исчезло, как по волшебству. Ничто теперь не помешает чтению, теперь все в порядке; он узнает, чем кончается роман. Какая она изобретательная! Он не мог не восхищаться ею. Они много ссорились, но порой ссоры между любящими людьми являются результатом глубокого чувства друг к другу. Безразличие есть доказательство отсутствия любви, а он ни минуты не сомневался, что любит Исабель.

Сможет ли она действительно написать роман? Этого он не знал, но в глубине души все-таки надеялся, что сможет. Несмотря на волнение и беспокойство, которые вызывали у него некоторые страницы, ему хотелось, чтобы Исабель состоялась как настоящая писательница. Заменить стихи Ребеки рукописью романа в потайном ящике стола в любом случае было поступком настоящего мастера. Подлинный художник всегда сделает все возможное, чтобы сохранить свое творение.

Кинтин уселся на зеленый кожаный диван и положил папку на колени. Она была тяжелее, чем раньше, поскольку, несомненно, в ней прибавились новые главы. Озноб – не то от страха, не то от радости – пробежал у него по спине. Комната была погружена в темноту. Этой ночью не ощущалось ни ветерка; тишина казалась такой глубокой, что слышно было, как вода лагуны плещется о фундамент дома. Кинтин зажег бронзовую лампу над диваном, развязал пурпурную ленточку и вынул рукопись из папки. Кружок света упал на первую страницу. Он быстро пробежал глазами прочитанные главы и дошел до следующей части, которая называлась «Шале в Розевиле». Кинтин, очарованный, прочитал название. Некоторые страницы, конечно, состояли из каких-то ужасных анекдотов, но он не мог удержаться и не прочитать их. Две главы были посвящены Росичам, семье матери Исабель. В третьей рассказывалось об истории Кармиты и Карлоса, несчастных родителей Исабель.

Читать о себе как о ком-то другом было делом необычным; будто ты призрак. Кинтин увидел себя ребенком, что пришел в гости к дедушке и бабушке в Гуайнабо в День благодарения в 1936 году. Что сейчас будет вытворять Исабель? Каким еще пыткам его подвергнет? Он сидит на террасе дома в Розевиле и слушает, как дед и отец горячо спорят о политике, так и не придя к согласию. Ему было мучительно читать об этом. Он любил деда не меньше, чем отца, и был на стороне обоих.

Он грустно улыбнулся и прочитал еще несколько страниц. Не стоит обращать особого внимания на дискуссии о националистах и о законопроекте Тайдингса, сегодня это уже неактуально. Было ясно, что Исабель больше симпатизирует семье его матери, чем семье его отца. Как прадедушка, дон Эстебан Росич, так и прабабушка, Маделейне, были описаны с большой теплотой, зато с беднягой Буэнавентурой она обошлась плохо. Мало того что он был неотесанный провинциал, он получался еще и жестокий человек. Угостив жену тумаком, после которого она еле осталась жива, в день, когда танцевала Саломею, он еще имел наглость появиться в доме тестя и тещи в День благодарения и сесть за стол откушать индейки. Разве ее родители могли принимать у себя Буэнавентуру после того, как он публично избил их дочь? Или они об этом не знали? Может быть, Ребека ничего им не рассказала? Все это было маловероятно и походило на выдумки.

Сцена была полна иронии, за всем этим угадывался какой-то тайный смысл. Возможно, Исабель прибегает к гиперболам и хочет заставить его увидеть, что его отец плохо обращался с его матерью. Порой, когда женщины считают, что с ними обращаются жестоко, они могут прибегнуть к иносказаниям, далеким от конкретной реальности. Не говорит ли Исабель таким образом о себе? Быть может, он бывает жестоким с ней, не отдавая себе в этом отчета? Кинтин закрыл глаза. Это невозможно, когда любят так, как любит ее он.

В следующей главе, «Агония полковника Арриготии», главное место опять занимала история Пуэрто-Рико. Симпатии Исабель националистам ей не помогли, и повествование вышло натянутым и скучным, как будто она повторяла одно и то же. И опять она допустила серьезную хронологическую ошибку: говоря о бухте Сан-Хуан, она описала ее такой, какой та была сегодня или какой могла быть в 1981 году, – со множеством туристских пароходов, что ежедневно сновали туда-сюда, но уж никак не в 1937 году. В 1937-м, подумал Кинтин, когда мой дед, полковник Арриготия, был разжалован из начальников полиции Острова, туристов было немного, а роскошные лайнеры и вовсе были редкостью. Воды бухты Сан-Хуан были прозрачными, как стекло, и рыбаки каждый день вынимали сети, полные рыбы.

В нашем доме никогда не было политического единомыслия: каждые четыре года я голосую за государственность, а Исабель – за независимость. Далеко ушли те времена, когда послушная супруга слепо повиновалась мужу. Для меня Соединенные Штаты – моя настоящая родина. Я не чувствую себя гражданином Пуэрто-Рико, скорее гражданином мира.

– Если в один прекрасный день Пуэрто-Рико станет независимой страной, как того требуют националисты и борцы за независимость, – сказал я однажды Исабель, – мы тут же садимся в самолет и летим в Бостон, где у моей семьи еще есть кое-какая собственность.

Исабель опустила голову и промолчала. Я знал, что она со мной не согласна, но я всегда уважал ее право на собственное мнение.

Кинтин еще кое-как терпел сторонников независимости, но националисты вызывали в нем непримиримую злобу. Он считал их всех убогими и закомплексованными. Поняв, что они ничто, они решили прошить президента пулеметной очередью. Один раз это уже было и повторится еще не однажды. В 1950 году они покушались на жизнь президента Трумэна, устроив перестрелку в Каса-Блэр. Через несколько лет, в 1954 году, некая швея с запросами модели из журнала «Вог», по имени Лолита Леброн, сын столяра с внешностью элегантного киноактера, которого звали Рафаэль Кансель Миранда, и два крепких парня, больше похожие на жокеев, чем на террористов, которых звали Ирвинг Флорес и Андрейс Фигероа «ордере, устроили перестрелку в Палате представителей в Вашингтоне.

Кинтин вытер потный лоб носовым платком и устроился на диване поудобнее. Слава богу, совсем скоро на Острове пройдет референдум. Через пять месяцев пуэрториканцы смогут наконец выбрать – быть ли им в составе Соединенных Штатов или стать независимой страной. Он был уверен, что победят сторонники вхождения в состав США. Свободное ассоциированное государство, созданное в 1952 году Луисом Муньосом Мартином, для реальной жизни не годится. Голосовать за свободное государство – значит остаться на бобах.

Понятно, что интеграция в США не решит языковую проблему. Язык всегда был камнем преткновения; если пуэрториканцы не займутся этой проблемой, они кончат, как гладильщица Панча, которая сама себя выгладила. Исабель права, считая, что брак ее деда и Маделейне распался из-за того, что Маделейне так и не выучила испанский язык. Губернаторы из Америки тоже на нем не говорят. По мнению Исабель, мятежи националистов, возникавшие время от времени на протяжении последних тридцати – сорока лет, явились результатом именно этой ситуации. Распоряжение уполномоченного, г-на Истона, который семьдесят девять лет назад пытался сделать английский язык официальным, – факт исторический, и сегодня все признают, что это было ошибкой. Но то, что на Острове научились говорить по-английски, стало нашим огромным преимуществом перед соседями. Благодаря английскому пуэрториканцы интегрированы в современный мир, тогда как Куба, Доминиканская Республика и Гаити все еще живут в средневековье.

Сегодня в Пуэрто-Рико два официальных языка – английский и испанский, – так решил народ во время последнего референдума. Официальное употребление обоих языков неизбежно, поскольку промышленное и экономическое развитие Острова тесно связано с Соединенными Штатами. Объявить испанский единственным официальным языком, как того, несомненно, хочет Исабель, – значит вызвать всеобщую неразбериху. Такого люди не выдержат; в юриспруденции, медицине и торговле это неприемлемо. Кинтин был уверен, что когда-нибудь Пуэрто-Рико станет двуязычной страной, особенно если учесть, что три миллиона пуэрториканцев то и дело ездят в Соединенные Штаты и обратно.

– Сегодня Бронкс – это практически пригород Сан-Хуана, – сказал он однажды Исабель, – а самолеты «Америкэн Эйрлайн» – наши самые популярные автобусы.

Что больше всего мешало Кинтину – это безответственность Исабель как историка. Она, например, описала кадетов-националистов как мучеников. «Многим кадетам было не больше пятнадцати-шестнадцати лет, и они смотрели на Арриготию, словно не веря, что он может в них стрелять. Со своими деревянными ружьями они напоминали непослушных детей, играющих в войну», – пишет она в своем романе. Все это неправда. Среди кадетов-националистов были люди разного возраста, разных убеждений и цвета кожи. Их объединяло только одно. Если они хладнокровно позволили стрелять в себя, так только потому, что хладнокровно убивали других. Губернатор Виншип был прав, настаивая на том, чтобы выслать националистов куда бы то ни было. Это были фанатики, жаждущие крови, – как боевики тупамаросы в Уругвае или члены «Сендеро люминосо» в Перу.

Расстрел кадетов-националистов произошел в Вербное воскресенье в 1937 году; этого никто не будет отрицать. Однако Исабель неправильно навела на это событие фокус своей лупы и обвинила тех, кто был не виноват. То же самое сделал губернатор Виншип, несправедливо утверждая, что дед Кинтина несет ответственность за бойню.

Его дед Аристидес никогда не был салонным шаркуном, как изобразила его Исабель в своей книге. Он был требовательным и надежным начальником полиции, целиком преданным губернатору Виншипу. Его борьба против националистов вовсе не была обычным преследованием инакомыслящих, она была героическим делом. Он посвятил свою жизнь установлению порядка. В то утро, когда состоялась демонстрация, он пришел к алькальду города Понсе и вытащил его из постели под дулом пистолета. Он заставил его подписать приказ об отмене демонстрации. Потом он отправился на Морскую улицу, где собрались кадеты-националисты, и показал им этот приказ. Но те отказались расходиться по домам.

Полковник Арриготия был героем в борьбе за американскую государственность, и тут уместно вспомнить о предательстве его жены, которая ни черта не смыслила в политике и потому вылила на него ушаты грязи. Его дед занимал прочное место в политической истории Острова – это несомненно. Но Исабель это было неважно, она даже имела смелость взяться за описание эротических картин, которые ему пригрезились перед расстрелом кадетов. Откуда ей знать, что думал его дед в те минуты? В чужую голову не влезешь. И вообще, это абсолютно не похоже на полковника Арриготию.

Кинтин сидел как на угольях. Что хочет доказать Исабель? Что он ошибается? Что она знает больше, чем он, о расстреле в Понсе, несмотря на то что он историк? И почему ему так хочется доказать, что ошибается она? Ответить на все несуразности, которые Исабель нагородила в этих главах, было невозможно. Чтобы этого добиться, нужно писать историческое эссе одновременно с романом, а у него нет на это времени.