Дом Кёко - Мисима Юкио

Осаму знал, что его гнев непоследователен, ему не хватает логики. Самое плохое, что он это знал.

О чём говорит тот факт, что его не озарил величественный, направленный с высокого осеннего неба свет? Перед лавкой всяких мелочей, увиденной из окна электрички, к стене была прислонена реклама только что поступившей в продажу зубной пасты. Металлический тюбик, отражающий цвет осени, полоска белой пасты из него, её мятный аромат и вкус, утро, блеск воды для полоскания рта, жизнь, панорама Фудзи с места, где сушат бельё… Всё сделалось для Осаму бесконечно далёким, вызывало вражду к жизни вообще. Злой умысел, состоявший в том, что его не выбрали на роль, и возник именно с целью выкинуть его из восприятия жизни.

Осаму, чтобы не закричать, прикусил ноготь. Банальное проявление нервного расстройства. Влажный ноготь, вытащенный изо рта, мгновение белел в той части, где его прикусили, и опять стал красным. Алый, чувственный цвет олицетворял бессмертие. Он совсем не походил на кровь.

Осаму, прислонившегося к окну, не беспокоило, что люди видят его лицо. В грязном отражении попеременно рисовались гнев и обида. Это подобие лица, как и его самого, не спасало даже удовольствие, естественное при созерцании заполненных осенними плодами крыш фруктовых лавок, банков, кондитерских. Отклик могут вызвать только искусственные чувства, изображаемые на сцене, они и только они спасут человека. На остановке поезд затормозил, сотрясаясь, как от сильнейшей икоты. Пожилой сосед толкнул его, не извинившись, переменил позу и развернулся в другую сторону. Осаму это нисколько не рассердило, он лениво рассматривал мужскую спину. Эта спина в засаленном пиджаке существует. А вот Осаму — нет.

После полудня гимнастический зал ещё пустовал. В раздевалке с ним поздоровался студент, с которым они всегда занимались вместе. Юноши разделись, сталкиваясь телами в узком, с пыльным полом пространстве между шкафчиками.

— А вы здорово продвинулись. Мне б тоже хотелось поскорее такие руки, — заметил студент. Они сравнили бицепсы.

— Наконец-то тридцать пять сантиметров, — сказал Осаму.

— A y меня тридцать два. Оставшиеся три трудно нарастить. Из-за экзаменов я опять похудел.

— Вряд ли. Так кажется, если пропустить несколько тренировок.

Осаму сам удивился, насколько уверенно прозвучали его слова. В этом зале никто не знал о его невезении.

В одном гимнастическом купальнике Осаму вышел к месту для тренировок, остановился перед большим настенным зеркалом. И сразу толкнулась радость. В зеркале отражались его и будто не его, явно существующие и в то же время не существующие, пока он не убедился в этом собственными глазами, великолепные, блестящие мускулы.

За эти полгода всё свободное время, которого хватало с избытком, он проводил в гимнастическом зале. Он показал больший прогресс, чем студенты и служащие, приходившие сюда в часы досуга, и стал теперь одной из звёзд спортзала. К тому же тело Осаму самой природой было приспособлено для того, чтобы связанный с яростным сопротивлением спорт приносил результат. Он от рождения был широк в кости, поэтому мускулы свободно росли, покрывая скелет, и уже — это называлось дефиницией — явно обозначились скульптурные контуры мышц каждой части тела. Осаму перед зеркалом с силой выпятил грудь. Она превратилась в настоящий щит.

— Никто этого не понимает, но для меня обнажённое женское тело — всего лишь непристойность. Красота сосредоточена в мужском.

Тело Осаму по мощи уступало телам старших товарищей, но никто не мог сравниться с ним в стройности и красоте кожи. He сказать, что его кожа была белой. То была молодая, гладкая кожа с чувственным апельсиновым оттенком, без всяких там пятен, родинок, следов от царапин или ссадин. Почти безволосая, она тонким слоем плотно облегала мускулы, и тело казалось вырезанным из жёлтого опала. Яркий контраст с обнажённой кожей создавали блестящие густые чёрные волосы. Глянец масла для волос и вспотевшая от движений кожа сотворили фигуру, мерцавшую чёрным лаком и золотом.

В зеркале Осаму сейчас действительно существовал! Невезучий, отринутый судьбой юноша, каким он был прежде, исчез. Здесь были сплошь красивые, сильные мускулы, залог их существования был очевиден. Ведь их-то уж точно он создал сам, «он сам» состоял из них.

Осаму наконец кожей почувствовал октябрьский холод бетонного зала, куда не проникают лучи солнца. Избегая зеркала, он приблизился к окну, начал разминаться. За окном, буквально под носом, высился бетонный забор.

Ещё в зеркале он обнаружил, что за ним сзади пристально наблюдает новичок, и тот вместе с Такэи незаметно оказался рядом с окном. В паузе между упражнениями Осаму, встретившись глазами с Такэи, кивнул. Такэи попросил:

— Минутку, покажи-ка ему своё тело.

Здесь было в обычае при знакомстве, прежде чем сказать имя, демонстрировать тело.

Осаму, став перед тощим подростком, выпятил грудь, упёрся ладонями в бока. К великолепным мышцам на груди добавил мускулы спины, выступившие крыльями ниже подмышек.

Такэи без стеснения сунул руки ему под мышки и схватил за мускулы.

— Смотри, он учился курсом младше меня, но за каких-то полгода создал такое тело. Когда он сюда впервые пришёл, жуткое было зрелище. А сейчас — вот это. Фунаки старается. У него самый сильный энтузиазм и боевой дух. Такого за полгода просто старанием не достичь, всё зависит от того, как стараться.

Подросток пристально, в упор, разглядывал тело Осаму: взгляд был виноватым, но он явно с трудом боролся с искушением. В глазах читалось уважение к силе и прочному существованию. С похожим выражением дети смотрят на игроков в бейсбол. Или когда сделали какую-то пакость. Осаму подумал: «Я тут как красавица, завлекающая в спортзал». Сокращая напряжённые мускулы, он на поднятой правой руке обозначил твёрдый бугорок двуглавой мышцы: казалось, что туда положили сверкающий глянцем лимон.

Такое странное чувство — быть помолвленным. Сэйитиро случалось в приступах грубой страсти дрожать от предчувствия обладания, но нынешнее таило тревогу за неопределённое будущее и не позволяло насладиться заказанным, надёжным обладанием. Он всё держал в руках, осталось только дойти до спальни. И времени было с избытком, времени, когда можно сжимать руками, наслаждаться тяжестью тела, иногда просто забыться. Ему казалось, что подобного времени он прежде не знал.

Всё это было вполне в характере Сэйитиро. Он терпеть не мог треволнений. Тревожные времена, наставшие сразу после войны, когда он был ещё подростком, оставили тяжёлое, неприятное впечатление. Он тогда считал, что тревога — сестра надежды и у обеих безобразный лик. Подросток, решивший избегнуть треволнений, восхищался, например, чувствами, которые приговорённый к смерти испытывает в утро казни. Там, в конце ведущей к виселице лестницы, его ждёт верная смерть, а окно горит новой зарёй.

Сэйитиро часто встречался с Фудзико, и его нисколько не раздражало, что в её ясное, выразительное лицо он вглядывается как в реальное, спокойное будущее. В будущем неизбежный конец света, перед гибелью мира — женитьба, всё закономерно. Это больше, чем его тревога или сожаление, говорило о зыбкой реальности, и даже перед помолвкой он иногда предавался фантазиям. Вот время застыло в преддверии конца. Будь Сэйитиро человеком искусства, он получил бы от прогулки в этом вымышленном, назначенном им времени привычное удовольствие.

Он был занят по службе в компании «Ямакава-буссан», поэтому с невестой они встречались лишь раз в неделю по субботам. Вечером на Гиндзе царило столпотворение. Все гуляли, беседуя о посторонних людях. О смерти Анри Матисса. О том, что Хатояма Итиро [26] создаёт новую партию. Чужие люди: кто-то умирал, кто-то давал взятки, кто-то прелюбодействовал, кто-то совершал убийство, кто-то выпивал десять пиал сладкого супа, кто-то создавал новую партию. «А я гуляю со своей наречённой».