Ирина Муравьева - Веселые ребята
— Пришел все-таки? — спросила она, и больше ни один из них не произнес ни слова.
Когда он, весь мокрый, с блестящей растрепанной бородой, с которой текла вода, вернулся домой, оказалось, что Катерина по-прежнему сидит на диване, только уже не в праздничной блузке, а в болоньевом плаще и косынке.
— Я завтра уеду с пятичасовым, — тихо, спокойно сказала она. — Ты где был?
Отец Валентин неопределенно помахал рукой.
— Погулять ходил. Хмель продуть.
— А, — спокойно сказала она. — А это откуда?
Сняла с простенка небольшое зеркальце, поднесла к нему. Весь воротник наполовину расстегнутой, несвежей рубахи был перепачкан помадой. Отец Валентин помедлил и наконец громоздко и неуклюже встал на колени.
— Не по чину, батюшка, — шепнула Катерина Константиновна, — священник перед любовницей на коленках стоит. Увидят — засмеют. Вставай.
— Не встану, — мучаясь, прохрипел он.
— Встанешь, — отмахнулась она. — Как миленький встанешь…
— Прости, — пробормотал он.
— Не прощу, — раздувая ноздри, сказала Катерина Константиновна, — что мне тебя прощать? Тебе не со мной разбираться надо, а с Ним, — и подняла вверх белую тонкую руку, — а я давно должна была с тобой попрощаться, нас с тобой ничего, кроме греха, не связывало.
Она содрогнулась всем телом и, стройненькая, упрямая, в мятой своей болонье, поднялась с дивана.
— Сиди, — отец Валентин заскрипел зубами. — Я тебе сейчас что покажу.
— Ой, не пугай, — усмехнулась Катерина Константиновна, — что ты мне покажешь, чего я не видела…
Пошатываясь, он встал с колен, снял с себя нательный крест на прочном кожаном ремешке, потертом от времени. Широко раскрыл заросший густыми каштановыми волосами рот, нащупал сбоку почерневший зуб, обмотал его ремешком. Крест повис над его мокрой, блеснувшей под лампой ключицей.
— Смотри, — приказал отец Валентин.
Защемил ремешок дверью и изо всей силы рванул ее на себя. Кровь хлынула на рубашку, вырванный с мясом зуб упал на пол. Отец Валентин зажал крест ладонями.
— Вот как нам расставаться, — сказал он Катерине Константиновне, ловя воздух своим свежеокровавленным ртом. — Видала?
— Все равно уеду, — трясясь, ответила Катерина Константиновна. — Ты меня здесь цирком своим не удержишь. Пусти!
— Не пущу, — сплевывая кровь в грязную тарелку на столе, отрезал отец Валентин. — Сяду здесь и с места не сойду. Никуда не уедешь.
Он взял с комода будильник, завел его на четыре тридцать утра. Стул свой плотно придвинул к двери, уселся, расставив большие ноги.
— Засну, не дай Бог, — сказал он, старательно надевая крест обратно, — будильник разбудит. Никуда ты не уедешь. Иди отдохни лучше, Катя.
— Ну ты дьявол, — дрожащими губами прошептала она, — ну ты чудище…
— Завтра все комплименты мне скажешь, завтра, — усмехнулся отец Валентин, — а сейчас иди отдыхай…
Уронил черноволосую голову на грудь и вдруг в самом деле заснул, похрапывая.
— Господи, — взмолилась Катерина Константиновна, — прости меня!
Она еще постояла в нерешительности, посмотрела, как он спит, расставив ноги, между которыми блестит будильник. Потом зажмурилась и с отвращением затрясла головой. Ласковая улыбка новой прихожанки в чернобурке раскрылась перед глазами, как раковина.
«Ни минуты не останусь, — с силой прошептала Катерина Константиновна самой себе, — пусть хоть что».
Прошла на цыпочках в соседнюю комнату, где стояла кровать. Стараясь не стучать, отворила окно. Черная подвижная стена дождя, громыхая, неслась сверху на стонущие деревья. Катерина Константиновна осторожно перелезла через подоконник, спустила ноги и спрыгнула в размокшую клумбу с настурциями, которую сама же и посадила в прошлом году. Резко запахло травой, словно потом, выступившим на теле земли, когда она еще боролась, пробовала противиться ливню и щетинилась в небо всеми своими ветвями, цветами и травами. За два часа вода смыла их без остатка, остался только этот резкий травяной запах.
Катерина Константиновна обеими руками поправила свои тут же прилипшие к лицу короткие волосы и быстрым шагом направилась к автобусной остановке. Первый автобус в город должен был быть в четыре тридцать. Как раз когда его разбудит будильник.
Мальчик Орлов вернулся из лагеря совсем взрослым и хмурым. Бабушка Лежнева пробовала было расспросить его о том, что было в колхозе, как они там веселились и работали с друзьями, но он ее оборвал, и она больше не приставала. За долгую свою жизнь бабушка Лежнева научилась помалкивать и отползать в тень, если она не нужна, а нужна она бывала не так часто, потому что дочка, Катерина Константиновна, справлялась с жизнью сама, не спрашивала материнских советов, на родительскую помощь не рассчитывала. Сейчас же ее и вовсе дома не было, поехала к отцу Валентину на день рождения. Мальчик не спросил, когда мать вернется, хотя — бабушка Лежнева знала это точно — к матери он был привязан, и, если она надолго отлучалась, Орлов, как все дети, растущие без отца, начинал беспокоиться.
День клонился к сумеркам, казалось, что вот-вот начнется дождь, но он все не начинался, хотя по радио объявили, что по лесам и полям Подмосковья прошел даже небольшой ураган и навсегда уничтожил посевы.
«Ну, значит, опять жрать будет нечего, — быстро и грубовато подумала про себя бабушка Лежнева. — Большевики-то, они умные, всегда какую-нибудь причину придумают. То ураган у них, то интервенция, то космосу помогать».
Во глубине души она все знала про большевиков, боялась их пуще смерти и всю свою сознательную жизнь прожила во лжи и страхе. Большевики были везде, как вши во времена Гражданской и Отечественной войн, они наползали на жизнь бабушки Лежневой, ее дочки Катерины Константиновны и их мальчика Орлова со всех сторон, но бабушка Лежнева давно поняла, что лучше, не сопротивляясь, подставить им свое тело, и пусть они сосут из него кровь. Поэтому она стала неряшливой, курящей, волосы расчесывала не каждый день, в словах специально меняла ударения, чтобы думали, что она из простых, очень любила вставлять в разговоры с соседками фразы типа «что нам решать, за нас правительство думает!» или «советская власть нам не даст с голоду подохнуть», хотя знала, что прекрасно даст, и именно с голоду. Были примеры, ох, сколько.
Крошечным прокуренным своим носиком, к старости ставшим еще меньше, еще изящнее, бабушка Лежнева издалека чуяла опасность и побаивалась чужих. Поэтому, когда через два дня после приезда Орлова из лагеря кто-то позвонил в дверь три раза, то есть именно к ним, а не к кому-то еще из соседей, бабушка Лежнева, которая делала на коммунальной кухне сырники к ужину, не бросилась сразу открывать, но вытерла задрожавшие руки о фартук и приложила ухо к клеенчатой двери, прислушиваясь.
