Лариса Райт - Жила-была одна семья
А потом ничего этого не стало: ни бабушки, ни дома, ни коллекции. Хотя дом, возможно, и стоит, но вряд ли новые хозяева используют в качестве украшения стен старую, ржавую кочергу и рассохшийся, давно не играющий музыкальный инструмент. Зачем они нужны чужим людям, если даже свои от них отказались?! Родители предпочли забрать из бабушкиного дома постельное белье и сервиз и судьбой остальных вещей никогда не интересовались. Наверное, если бы папа проявил желание или настойчивость, мама позволила бы ему хранить на балконе или в гараже «всю эту рухлядь» (именно такое название бабушкиным реликвиям считала она наиболее подходящим, и никто с ней не спорил). К тому же папа был больше озабочен судьбой страны, а не отдельно взятого дома. Когда бабушки не стало два года назад, мама не настаивала на его продаже, даже пыталась отговорить отца:
— Сашура и Вовка еще могут туда ездить с удовольствием.
— С кем? С тобой? Ты с ума от скуки сойдешь без телефона, телевизора и театра.
— Телевизор, в конце концов, можно купить. И потом, они могут пожить и с Ирой. Она уже достаточно большая.
— Вот именно. Она — большая, и интересы ее выросли из масштабов грузинского селения. А ты хочешь испортить ей каникулы, отправив в тмутаракань.
— Я просто предлагаю не спешить с продажей. Мало ли как жизнь сложится.
— А я бы, милая, как раз поторопился, пока проблема не усугубилась юридическими сложностями.
— Что ты имеешь в виду?
— Отсутствие единого государства. Все к этому идет, поверь! Когда-нибудь дом в Грузии может обернуться обузой, от которой лучше избавиться.
И они избавились: от дома, от кочерги, от веточки — от прошлого.
Тогда это Ире казалось правильным. В конце концов, и квартиры не резиновые, чтобы хранить бесчисленное количество вещей, и люди не железные, чтобы пропускать через себя поток чужих переживаний, и память не бесконечна и не безгранична…
— Чай почти готов, — донеслось из кухни, и девушка стремглав бросилась к двери, которая, как она предположила, вела в комнату Самата.
Объяснения были услышаны, извинения приняты, ссора забыта. Чашки дымились ароматом корицы и гвоздики, пиалы ломились от изобилия самого разного варенья, а мама Самата лучилась дружелюбием:
— Я так рада, так рада, что Саматик наконец вышел из подполья. Разве можно скрывать от мамы такую красавицу. Ай, нехорошо! — И она задорно грозила сыну пальцем, и все подкладывала Ире варенья, и легонько дотрагивалась в восхищении до ее распущенных волос.
Ира смущенно улыбалась, краснела и все смотрела на Самата, который, в свою очередь, не мог оторвать взгляда от матери. И в этом взгляде читались одновременно и изумление, и настороженность, и недоверие, и облегчение. И радость. Такое поведение явно казалось ему необычным. Ира истолковала это по-своему: скорее всего, она оказалась первой девушкой, чью кандидатуру одобрила эта женщина.
— Я понравилась твоей маме, правда? — спросила она чуть позже, когда они снова оказались в его комнате.
— Ты всем нравишься.
— Мне показалось, тебя удивила ее реакция.
— Тебе показалось, — с нажимом ответил он. — Ладно, давай-ка приступать к исполнению твоего обещания.
У Иры не было другого выхода. Он лишил ее возможности продолжить допрос. Пришлось лишь слегка передернуть плечами, демонстрируя полную осведомленность в том, что с ней просто не желают делиться, и согласиться понуро:
— Ладно, давай.
В качестве искупления своей вины она предложила Самату научить ее играть в шахматы, и теперь он собирался посвятить себя именно этому занятию.
Тот первый урок так и остался последним. Больше в доме Самата она никогда не была, а шахматы, к которым раньше относилась совершенно равнодушно, с тех пор просто возненавидела…
…Она давно уже миновала и шахматистов, и пруды, и Грибоедова, прошла Главпочтамт, спустилась по Мясницкой, заглянула в большой книжный и теперь стояла у полок, перебирала издания. Она любила, хотя и редко удавалось, проводить здесь время. Необязательно было что-то покупать. Она читала названия, проглатывала аннотации, рассматривала обложки и иллюстрации, запоминала имена новых авторов. Иногда в ресторанах, изучая меню, она по составу знакомых ингредиентов вдруг ясно ощущала вкус блюда с диковинным названием. Так и в книжной лавочке она иногда испытывала чувство удовлетворения, радости от прочитанного романа, который лишь несколько минут подержала в руках.
— Возьмите, не пожалеете! — произнес над ней звонкий девичий голос. — Все-таки фильм — это фильм, а книга есть книга. Она всегда наполнена деталями, которые в кино опускаются.
— А что, и фильм такой есть?
— Ой… — юная продавщица растерялась. — Вообще-то я думала, вы знаете. Понимаете, — тут же спохватилась она (уличать покупателя в невежестве, даже если он спрашивает, кто написал «Евгений Онегин», категорически запрещалось), — это, в принципе, уже не новинка. Книга нашумевшая и популярная, но вышла несколько лет назад. А сейчас картину сняли. Там Джулия Робертс играет и Хавьер Бардем. Он еще на Пенелопе Крус женился летом. Вы, кстати, слышали, что она беременна? — Ире хотелось бы узнать, кто именно был в положении: Робертс, Крус или кто-то еще, но поток информации и не думал иссякать. — Так вот, после экранизации всегда появляется вторая волна желающих приобрести книгу. Я думала, вы из их числа.
— Нет, — мягко ответила Ира. — А что, книга хорошая?
— Да вы почитайте! По плохим-то разве будут кино снимать?!
Ира как раз была уверена в том, что и из плохого романа можно сделать шедевр, гениальную литературу испортить неудачной экранизацией, но спорить не стала. Повертела в руках книгу, постаралась запомнить название «Есть. Молиться. Любить» и вернула ее на полку. Пока ехала домой на метро, все думала, что произойдет, если к еде и любви она прибавит в своей жизни молитву, и произойдет ли вообще что-нибудь. Надо же — и книга давно вышла, и кино сняли, и Джулия Робертс на афишах, а Ирина Миронова только и делает, что статьи читает да по бульварам разгуливает. Нет, еще она ест, и даже килограммы набирает, и клянется отказаться от сладкого, потому что в сорок лет каждая съеденная конфета исчезает с бедер гораздо медленнее, чем она же в тридцать. Кроме того, она любит. И пускай она сейчас трясется в московском метро, а не изучает маршруты парижского метро, любовь ее от этого не исчезла, не уменьшилась и не иссякла. Осталось только научиться молиться.
17
Самат вернулся из Парижа окрыленным, полным сил и готовым на любые подвиги. Семинар вопреки ожиданиям получился довольно интересным, его докладу аплодировали, его мнением интересовались коллеги, а журналисты нескольких иностранных научных изданий даже брали интервью. Да, поездка обернулась совершенно иной, нежели он ожидал. Ира отказалась ехать, и романтический Париж был заменен на деловой. Хотя организаторы семинара постарались сделать досуг участников разнообразным: в программу входили и ужин на Сене, и обзорная экскурсия по городу, и чудесные несколько часов в Версале. От ужина он отказался: река, корабль, музыка и Париж — то изысканное сочетание, которое целесообразно впитывать в компании, отличной от доброй сотни математиков, рассуждающих под «Une vie d`amour» — «Вечную любовь» Шарля Азнавура — о гипотезе Пуанкаре и гении Перельмана, а не танцующих с прекрасными дамами. На обзорную экскурсию тоже не поехал: зачем тратить время на прослушивание монотонного голоса, излагающего давно известные факты. Известные, конечно же, не всем, а только ему. Ведь он так обстоятельно готовился к этой поездке, так хотел поразить Ирину, что теперь мог лично заменить любого из самых начитанных и образованных гидов. В Версале он тоже бывал, но от очередной экскурсии в этот замок отказываться не стал. Только за группой ученых, семенящих вслед за гидом мимо парадных портретов Людовика XIV и его жены Марии-Терезы, он не пошел. Путешествие по королевским покоям, созерцание утвари, росписей, роскоши, вовлечение в эпоху не входили в его планы. Он не любил все эти разговоры вроде: «Представьте себе! Окунитесь! Прочувствуйте!» Прочувствовать, по его разумению, можно было только то, что человек пережил сам. И Самат отправился это делать: вышел в сад, спустился с анфилады, подбежал к главному фонтану и очутился… в Петергофе.
