Владимир Войнович - Два товарища (сборник)
– Ты на чем приехал?
– На такси.
– На улице холодно?
– Так себе.
– А помнишь, какие морозы были на Печоре?
Если не прекратить это вовремя, мне придется ответить на вопросы об изменении климата и о видах на урожай, поделиться впечатлениями от последнего фильма и высказать свое отношение к алжирской проблеме.
– Слушай, согрей, пожалуйста, чаю, – прошу я только для того, чтобы прервать эту бесконечную цепь вопросов.
– Ой, прости.
Она торопливо вскакивает и, запахнув полы халата, бежит на кухню. Я отодвигаю в сторону книжки, ложусь на тахту, курю и стараюсь ни о чем не думать.
Блаженное состояние. Так бы, кажется, лежал целую вечность, но через семь часов меня снова разбудит будильник и снова, проклиная все на свете, мне придется тащиться к себе на объект, выколачивать из Богдашкина материалы, ругаться с рабочими, начальством или скучать на производственном совещании, для которого, наверное, и завтра найдется повод.
Впрочем, все это можно было бы вынести, если бы меня не торопили со сдачей объекта. Можно бы сдать его в том виде, как он есть. Но уж больно хочется сделать что-нибудь настоящее, чтоб было не стыдно.
Конечно, можно и отказаться от сдачи, именно так я и делал два раза. Но тогда я был помоложе и посмелее. Я легко переезжал с места на место и, живя в палатках или временных бараках, с презрением относился к коммунальным удобствам.
Клава внесла чайник, налила мне чай и пододвинула тарелку с пряниками собственного производства. Cама села напротив и, подперев голову руками, смотрит на меня, как я ем и пью.
– Что-то ты плохо выглядишь, – сказала она. – Ты, по-моему, нездоров.
– Хорошие пряники, – сказал я, – как тебе удается такие делать?
– Выпьешь чай, я тебя, пожалуй, послушаю. Что-то мне твой вид очень не нравится, – сказала Клава.
– Нечего меня слушать, – сказал я, – я не патефонная пластинка. Вид мой мне самому не нравится.
Клава взяла мою руку в свою и подержала недолго.
– Пульс у тебя совсем паршивый, похоже, предынфарктное состояние.
– Прошлый раз ты говорила то же самое, – сказал я. – У любого прораба каждый день предынфарктное состояние. Особенно перед праздником.
– Если ты не веришь мне, – обиделась Клава, – сходи к другому врачу.
– Я бы сходил. Если б знал, что меня положат в больницу.
Про себя я подумал, что в больницу лечь сейчас было бы очень неплохо, пускай Силаев сам сдает мой объект, раз уж он ему так нравится.
– Хорошие пряники, – сказал я. – Где ты достала муку?
– Хорошая хозяйка все достанет. Правда, я хорошая хозяйка?
– Не хвастайся, я все равно на тебе не женюсь.
Она засмеялась:
– Потому что это зависит не только от тебя. Между прочим, как там поживает Зоя?
– Какая Зоя?
– Ну, твоя симпатия. Которая работает в забегаловке. Я думаю, ты имел бы у нее успех.
Все это говорится в подчеркнуто шутливом тоне, но при этом она бросает на меня быстрый и тревожный взгляд. Она боится, что в шутке есть доля истины.
Между прочим, пока я пью чай, происходит такой эпизод. Клава вдруг бледнеет и прикладывает ладонь к груди возле горла.
– Что с тобой? – вскакиваю я.
Она ни слова не говорит. Закрыв глаза, машет рукой. Потом, переводя дыхание, улыбается:
– Да так… ерунда.
– Тебе дурно?
– Немножко. Не обращай внимания.
Я смотрю на нее подозрительно. Это уже не из книжек. Клава вздыхает:
– Дурачок. В конце концов, я врач и знаю, что надо делать в таких случаях.
– Ты знаешь это не как врач, а как баба.
– Хотя бы и так, – согласилась Клава. – И поэтому знаю.
Ну что ж, в ее возрасте она имеет право на такой опыт, но все равно это мне кажется оскорбительным. Роза бы так не сказала.
Я отодвинул стакан и встал.
– Ты хочешь уйти? – тихо спросила она.
– Да, – сказал я.
В глазах у нее показались слезы, но она не заплакала.
– Если тебе надоело, ты можешь уйти, – сказала она, помолчав. – Я не буду тебе мешать. Господи, какая я идиотка. Зачем я заставляю тебя нервничать? Ты хороший, добрый, талантливый человек.
Если бы она закричала или заплакала, я бы, пожалуй, ушел. Сейчас я не мог этого сделать.
– Ты опять говоришь глупости, – проворчал я, успокаиваясь. – Никакой я не талантливый. Обыкновенный серый человечишка. И зачем тебе нужно, чтобы я был талантливым? У тебя был уже один талантливый. Разве тебе мало?
Стрелки подошли к двенадцати. Клава долго думала о чем-то своем, потом спросила:
– Скажи, ты меня хоть немножечко любишь?
– Сколько можно спрашивать об одном и том же?
– Не сердись. Просто мне кажется, что ты ходишь ко мне из жалости. Жалость – самое отвратительное человеческое чувство.
– Неправда, – сказал я устало. – Это ты прочла в своих книжках. Было бы совсем неплохо, если бы мы побольше жалели друг друга.
Я уже совсем засыпал, когда Клава толкнула меня в бок:
– Ты знаешь, о чем я думаю?
– О чем? – Я не в состоянии был даже сердиться.
– Я думаю о том, как хорошо знать, что всегда рядом с тобой есть такой человек.
Это она обо мне. Книжки не доведут ее до добра.
15
На другой день погода немного улучшилась, с утра показалось солнце. Рабочие сидели на бревнах возле растворомешалки, курили. Большинство из них было мне незнакомо – их прислали другие прорабы по приказанию Силаева. Кто из них чем занимается – видно было по инструментам. Вместе с Шиловым я развел их по pабочим местам, обошел объект и вернулся в прорабскую. В прорабской за моим столом сидел некто Гусев, корреспондент городской газеты. В газете он, видимо, считался специалистом по строительным делам, потому что все время околачивался в нашем тресте. Очерки его не отличались стилевым разнообразием и почти все начинались примерно так: «В тресте «Жилстрой» все хорошо знают бригадира такого-то…»
Увидев меня, Гусев встал из-за стола и пошел мне навстречу. Был он, как всегда, в вельветовых брюках, болгарской куртке из кожзаменителя и в синем берете.
– Привет, старик, – сказал он в порыве высокого энтузиазма и долго тряс мою руку.
«Ну что ж, – подумал я, – как говорит Писатель, время есть, будет тресть».
– А я к тебе по делу, – сказал Гусев, натрясшись вдоволь.
– Очерк обо мне писать?
– Откуда ты знаешь?
– Такой я проницательный человек, – сказал я. – Это тебе Силаев посоветовал?
– Он, – сказал Гусев, вынимая толстый, обтянутый резинкой блокнот.
Это событие я воспринял как дурное предзнаменование. Если уж обо мне решили писать в газете, то покоя теперь не дадут.
– Говорят, скоро главным инженером будешь? – спросил Гусев. Он сел напротив меня и положил ногу на ногу.
