Владимир Войнович - Два товарища (сборник)
– Ребята, – сказал Сидоркин дружинникам, – хотите, покажу фокус?
– Какой фокус? – спросил маленький, и глаза его заблестели от любопытства.
– Ну какой. Обыкновенный, как в цирке, – пообещал Сидоркин. – Только между нами. Идет?
– Идет, – сразу же согласился маленький, и высокий нехотя подтвердил:
– Идет.
– Ну ладно, – сказал Сидоркин, – глядите под стол.
Дружинники посмотрели. Сидоркин поднял ноги. На полу остались две пустые бутылки.
– Видели? – спросил Сидоркин. – Больше не увидите. – И, опустив ноги, снова прикрыл бутылки штанинами.
Дружинники растерянно поглядели друг на друга, не зная, как им вести себя в таком случае, но потом, видимо, вспомнили о своем обещании.
– Ладно, – сказал высокий дружинник, – в другой раз будем знать. До свидания.
Они ушли. Ермошин подождал, пока дверь за ними не закрылась, и вернулся к столу.
– Ну как чаек? – спросил Сидоркин. – Не остыл?
– Остыл, – сказал Ермошин, глядя в сторону. – Вы, ребята, на меня не обижайтесь. Если б что вышло, мне было бы больше всех неудобно.
– Что ж так? – спросил Сидоркин.
– Ну, понимаешь. Я же веду общественную работу. Меня знают. Скажут: «Сам выступаешь на собраниях, и сам же…»
– А ты одно из двух, – сказал Сидоркин, – или не пей, или не выступай. Женька, давай твою бутылку.
Не помню, почему это произошло, но после третьей бутылки мы вдруг стали спорить о честности. Ермошин сказал, что, если говорить откровенно, прораб и честность несовместимы, как гений и злодейство. Можешь играть в честность сколько угодно, но все равно тебе придется выкручиваться, заполнять липовые наряды, составлять липовые процентовки.
– Вот уж на что Самохин, – сказал Ермошин, – а и тот не лучше нас. Приказали ему сдать дом к празднику – и он сдаст его как миленький, в каком бы состоянии этот дом ни был.
Если бы это сказал не Ермошин, а кто-нибудь другой, я, возможно, и промолчал бы. Но здесь я вдруг распалился и стал говорить, что сдам дом тогда, когда он будет полностью готов, и что мне плевать на Силаева и плевать на всех остальных, я поступлю так, как мне подсказывает совесть.
Я поспорил с Ермошиным на бутылку коньяку, что поступлю именно так, как сказал. После этого мы разошлись.
12
Вернувшись домой, я застал моего соседа Ивана Адамовича Шишкина, как обычно, на кухне за чтением любимой книги. Как называется книга и кто ее написал, узнать невозможно – обложки у нее давно нет, а листы порядком порастрепались и рассыпаются. Но через эту книгу, и только через нее, Иван Адамович постигает всю мудрость и простоту нашей жизни.
Увидев меня, Иван Адамович, как всегда, вскочил и следом за мной прошел в мою комнату. Книгу, раскрытую посредине, он держал в обеих руках.
– Женя, гляди-ко чего написано, – сказал он, как всегда, с удивлением. – Ты думаешь, что ты есть. А на самом деле тебя нет. То ись как? – Помолчав, Иван Адамович сам ответил на свой вопрос: – А вот так. Ни тебя, ни комнаты, ни стола – ничего. Все – одно наше воображение. Всемирный вакуум. Об этом же надо задуматься.
Мне сейчас задумываться об этом не хотелось.
– Иван Адамович, – сказал я, – не надо меня сразу убивать такими открытиями. К этому надо приходить постепенно.
– То ись как?
– Ну вот так. Сначала представим себе, что здесь нет вас. А стол, комната и я пока остаемся на месте. Частичный вакуум.
Иван Адамович внимательно посмотрел на меня, пытаясь сообразить, правильно ли он понял мою мысль.
Он ее понял правильно.
– Ну хорошо, – сказал он обиженно, – я уйду.
– В добрый путь.
13
Засыпаю я всегда быстро, но сплю чутко. Если за стеной включат радио, если Иван Адамович хлопнет дверью, если по улице проедет пожарная машина – я просыпаюсь.
В этот раз меня разбудил телефонный звонок. «Только бы не меня», – подумал я, затаив дыхание, словно это могло спасти.
К телефону подошел Шишкин.
– Алле. А кто его спрашивает? Клава? Нет, он спит. Сейчас я его позову.
Он постучал ко мне в дверь и, не услышав ответа, постучал снова:
– Женя, тебя к телефону.
Я сунул ноги в комнатные туфли и вышел в коридор. Шишкин, вероятно, уже собирался спать, он стоял возле телефона в подштанниках и в очках. Его лицо сияло от злорадства.
– Не мог сказать, что меня нет, – прошипел я, сгорая от ненависти.
– Не мог, – сказал Шишкин. – Как же я скажу, что нет, когда ты есть. – Иван Адамович никого еще не обманывал, особенно из женского полу.
Я снял трубку и услышал:
– Как ты думаешь, что для человека труднее всего?
– Труднее всего разговаривать по телефону, когда хочется спать.
Я начал потихоньку беситься.
– Да, правильно, – согласилась она, будто я сказал что-то мудрое. – Слушай, ты почему не приехал?
– Я был занят.
– Но сейчас ты не занят?
– Сейчас я хочу спать. И уже поздно.
– Еще только одиннадцать часов.
Я гляжу на часы: верно. Мне казалось, что уже гораздо больше.
– Слышишь, я очень хочу тебя видеть. Очень, очень!
При этом она, конечно, закрывает глаза и покачивает головой. Эта театральная самодеятельность раздражает меня, но я все-таки соглашаюсь:
– Хорошо, я приеду.
Мне жалко Клаву.
14
Когда-то Клава была замужем. Семь лет она прожила с одним учителем, который активно участвовал в художественной самодеятельности, но потом выдвинулся, был приглашен в областную филармонию. После этого он ушел от Клавы, решив, что теперь их интересы не совпадают. Клава тогда уехала на Печору, где я с ней и познакомился четыре года тому назад.
Она работала в нашей амбулатории, и все у нее одалживали спирт, когда его не было в магазинах. Наши отношения начались еще там и теперь продолжаются – по инерции.
Сейчас она работает в поликлинике участковым врачом. Живет на окраине города в вытянутом сером строении, в том самом, где когда-то жила вместе с мужем. Ее комната находится на втором этаже в конце узкого коридора с дверями, расположенными в шахматном порядке по обеим его сторонам. Все соседи меня давно знают. Когда я иду по коридору, двери поочередно открываются, и я на ходу кланяюсь направо и налево, как бы раскачиваясь из стороны в сторону.
Клаву застаю всегда в одной и той же позе: она лежит на низкой тахте, обложенная книгами. Книги она проглатывает в огромном количестве, и я ей немного завидую. Но нельзя же читать все без разбору. Все, что в Клаве есть деланного и наигранного, – это от них.
Когда я прихожу к ней, у нас начинается вечер вопросов и ответов.
– Ты на чем приехал?
– На такси.
– На улице холодно?
– Так себе.
– А помнишь, какие морозы были на Печоре?
