Юрий Коротков - Седой
— При чем здесь…
— Угу… — кивнул Иванов, не слушая. — А потом ты поступила в институт — не просто так, да? А потом ты спала с кем-то за место в «Интуристе», а потом за квартиру?.. А посмотри, какая у тебя красивая сумочка. Валютная, да? И платье, и все, что под платьем? — Иванов резко задрал подол.
— Заткнись! — Белка прихлопнула платье и оглянулась.
— И за второе одеяло в общаге?
— Подожди, послушай, что я скажу…
— А помнишь вазовских девок, которые за червонец у вокзала, за кусочек тепла, за триппер? — сквозь зубы продолжал Иванов. — Ты ведь презирала их, да? Эту грязь, эту мерзость, да? Потому что ты читала умные книги, ты учила французский. А знаешь, что я скажу тебе, сестричка: ты в сто раз хуже их, потому что ты прочитала столько умных книг, выучила три языка — и все-таки стала дрянью!
— Хорошо. Да. Ты прав. Только не надо кричать так громко. Я дрянь. Только послушай меня: ты думаешь, этот подонок, который прятался от меня, когда узнал, что я беременна. — ты думаешь, он хоть раз вспомнил бы про меня, если бы я гордо ушла? Я сделала это не ради прописки, не надо! Я отомстила ему! За себя и за тех, кто был до меня! И за нашу базу! Я их ненавижу всех! Всех! А твою — в первую очередь, сытую стерву!..
Иванов молча шагнул к двери, Белка вцепилась ему в рукав:
— Подожди… Олежка!.. Не бросай меня!!
Иванов отшвырнул ее, Белка чуть не упала на стол к четырем парням, те вскочили с мест. Бармен вышел из-за стойки.
— Держите! Ваше! — заорал Иванов. — Ну, еще чего? Больше нету! — он вывернул карманы, сорвал свитер, бросил на пол. — Все! Голый!..
В мятой форме и распахнутой шинели, с вещмешком на плече Иванов ждал у конторы поселка «химиков», курил, глядя на ползущие к вершине террикона вагонетки.
— Опять ты? — спросила Любаня, подходя. Она ничуть не удивилась, увидев его здесь. — Просила же как человека…
— Пойдем, — Иванов взял ее за руку.
— Куда?
Иванов молча повел ее в сторону от поселка. Любаня едва поспевала за его быстрым шагом.
— Чего до сих пор в шинелке? Не нажил, что ли, ничего — за столько-то времени? У Алки бы попросил, она, говорят, богатая теперь стала… — Чем дальше уходили они от поселка, тем больше пугалась Любаня решительного молчания Иванова и тем веселее болтала, задыхаясь от стремительной ходьбы: — А может, на меня деньги копил?.. Так не угадал ты со мной сегодня. Не тот сезон у меня сегодня, извини… В деревню, что ли, ведешь? Это ты зря, никто не пустит, не любят они нас… Да не жми руку, не убегу…
На пороге церкви она уперлась, пытаясь вырваться:
— Ты что придумал? Сдурел? Не пойду!
Иванов так же молча втащил ее внутрь. Церковь была пуста, перед алтарем горели несколько свечей, пахло воском и свежей побелкой. Резной иконостас зиял пустыми гнездами, только большая Богородица была на своем месте в центре и рядом — три маленьких апостола. Любаня вдруг притихла в церкви.
Из низкой боковой дверцы вышел поп, отряхивая грязные мастеровые руки, вопросительно глянул на Иванова.
— Обвенчай, отец! — сказал тот.
Священник спокойно рассматривал неожиданных гостей: одного в расхристанной шинели без погон, другую в ватнике с номером бригады.
— Свидетельство о браке нужно. Требуют с нас, — наконец ответил он.
— А говорил, Бог — не народный депутат… Богу, что ли, бумаги нужны? — Иванов шагнул к попу, достал из кармана деньги, — Обвенчай, отец. Заплачу, сколько есть.
— Убери, — велел поп. — Крещеные?
Оба кивнули.
— В какую сторону крест кладут, помните хоть?
Люба перекрестилась. Иванов, глядя за ней, повторил.
— Ладно, — сказал поп. — Колец нет, конечно?.. Медные дам…
Он творил обряд так же по-мужицки обстоятельно, как молился когда-то дома и как, наверное, мастерил в церкви и хозяйствовал на своем дворе. Иванов и Люба стояли перед алтарем, прикрывая ладонью огонек свечи от сквозящих из-под купола выбитых окон.
— Согласна ли взять в мужья раба божия Олега?
— Согласна… — эхом откликнулась Люба…
Выйдя из храма, они остановились друг напротив друга.
— Пойду, а то опоздаю… — не поднимая головы, сказала Люба. — Только не провожай, с тобой точно опоздаю.
— Слушай, — быстро заговорил Иванов. — Я буду ждать тебя здесь. Все время. Пока срок не кончится. Работать здесь буду. Я все придумал про нас. Останемся здесь. Никуда не поедем. Здесь домов много брошенных. Спокойно будем жить. Если не в толпе, то и толкаться не надо…
— Хорошо… — не глядя кивала она. — Хорошо… — подняла глаза и внимательно посмотрела на него, запоминая, как всегда смотрела, прощаясь надолго. Повернулась и быстро пошла по улице. Прохожие неприязненно косились на ее арестантский ватник.
Из церкви вышел поп, тоже проводил ее взглядом.
— Долго еще осталось? — спросил он, кивнув вслед.
— Полтора года… Слушай, отец, — сказал Иванов, — тебе работник не нужен? Ну, не молитвы петь, а руками что-нибудь… Возьмешь?
— Работы-то много, — вздохнул поп. — Денег нет. Приход бедный.
— Да черт с ними, с деньгами. Проживу как-нибудь… А ты говорить со мной будешь. Может, пойму чего… Слышь, отец, друг у меня был. Один в жизни. Тоже о душе говорил, как ты. Говорил, главное — душу спасти, не озвереть. Даже если с волками живешь, главное — самому не завыть. Пока твоя душа не озлобилась, значит, зло еще не победило…
— Правильно говорил. Верующий?
— Нет. Не знаю. Может, верил по-своему… Слышь, отец, — Иванова опять начало крутить, он нервно сжимал кулаки, дергал головой, — мы с ним в пургу попали, перед самым дембилем. Что могли, сожгли. Потом вездеход сожгли. А потом сели на головешки и заснули. Когда замерзаешь — это не страшно. Просто засыпаешь, и хорошо тебе становится… Слышь, отец! А когда нашли нас, живых еще, — мне потом сказали, — он сверху на мне лежал! Слышь, отец, тулуп вот так распахнул и сверху лег! Накрыл! Я, хоть вот такой хреновый, выжил, а он умер в госпитале! А значит, он прав остался, а я на всю жизнь неправ, потому что спорить не с кем!.. — Он вдруг замолчал и сник.
Поп хотел сказать что-то, Иванов махнул рукой:
— Потом, отец… Вернусь — наговоримся. Много времени будет…
— Не ездил бы ты никуда. Поживи у меня, успокойся.
— Завтра вернусь. Должок у меня есть. Не хочу теперь долги оставлять…
В промокшем под мышками кителе, перепачканный землей Иванов яростно, без отдыха, как заведенный, работал в дальнем углу старого калужского кладбища, у глухой каменной стены. Ровнял осевшую могилу с низкой табличкой вместо памятника, возил в тачке перегной для цветника, правил ограду, сколачивал скамью из чурбаков. Потом сел, скрестив на коленях грязные руки, и замер, будто слился с неподвижностью безлюдного осеннего погоста.
