Евгения Кайдалова - Ребенок
Не делилась я с Антоном только одним: все возраставшим страхом за свое здоровье. Он вырос уже настолько, что я поклялась себе в ближайшую субботу отправиться в какую-нибудь платную поликлинику и понять, что же происходит у меня внутри.
Однажды в середине марта (вскоре после моего рекламного шедевра – Масленицы) я шла от работы к метро пешком. Невозможно пользоваться транспортом в эти дни, когда воздух кажется шампанским в ведерке со льдом, а небо становится таким же празднично-ярким, как в горах. Широко шагая, я поймала себя на том, что аккомпанирую своему движению стихами – все из той же полюбившейся мне самиздатовской книжицы с грустным ангелом на обложке.
Игристый день открыть с хлопком!
Зима свалялась в сизый ком,
И март, как был – и бос и гол,
Следами черными прошел.
Все вновь: не терпящий примет
Души легчайший пируэт,
Ворон базарный, жадный ор…
Анкор, мгновение, анкор!
Земля струит свой свежий сок
Взамен исхоженных дорог,
Замесишь кашу сапогом –
Аллеи чавкают кругом.
И небо можно осязать –
Оно – больная бирюза…
По обнаженным спинам плит
Капель как тросточкой стучит.
Да, все так и было вокруг, и весна фонтанировала в душе, взметывая настроение вверх, как пробку от шампанского. Вечером должен был прийти Антон… По телу – снизу вверх – прокатилась знакомая горячая волна.
Подходя к метро, я почувствовала, что очень голодна – до тошноты. В офисе нас хорошо кормили, но день сегодня выдался суматошный, было много беготни… Я стала высматривать вокруг себя киоски с едой.
Ближе всего продавали хот-доги. Может быть, у меня плохой вкус, но я люблю иногда перекусить этой простенькой булочкой с ароматной сосиской, облитой кетчупом и припорошенной лучком. Я без промедления двинулась к стойке с хот-догами, на ходу вытаскивая кошелек (голодная тошнота стала какой-то невыносимой), но вдруг резко свернула в сторону, словно кто-то внутри меня повернул невидимый руль.
Запах горячих сосисок был поистине тошнотворным; не помню, чтобы какая-либо другая еда вызывала у меня такое отвращение. При этом сосиски не казались испорченными: наоборот, они были привычно розовы, аппетитны и, должно быть, как обычно, содержали в себе не много мяса. Их запах наверняка оставался прежним, только для меня он неожиданно стал невыносим. Я подавила внутренний спазм и провела рукой по лбу – он моментально взмок.
Двигаясь так, словно внутри меня был до краев наполненный таз с водой, который ни в коем случае нельзя расплескать, я спустилась в метро. Буквально облитая холодным потом, я с закрытыми глазами слушала сменявшие друг друга названия станций: передо мной стояла одна задача – без потерь донести себя до дома.
Поднявшись к себе, я тут же легла на кровать и закрыла глаза. Тошнота стала слабее, но не оставила меня совсем; я мучительно вспоминала, чем же могла отравиться на работе.
Я думала, что пролежу так до прихода Антона и попрошу его поухаживать за мной, но минут через десять ко мне постучали: пришла соседка – та самая Лена, что когда-то злобно курила в моей комнате, рассказывая о предстоящем аборте. Ей нужны были то ли соль, то ли сахар, то ли чай. Не вставая с кровати, я показала рукой на тумбочку и, поминутно сглатывая слюну, объяснила, где стоит искомый продукт. Лена опустилась на колени и принялась рыться между банок и пакетов.
– Что это с тобой такое? – косо поглядев на меня, спросила она.
– Да отравилась чем-то… У тебя фестала нет?
Фестал считался у студентов столь же универсальной таблеткой, как аспирин, с тем преимуществом, что он снимал даже суровое похмелье.
– Может, лучше попробуешь вырвать? – с деловитой прямотой посоветовала Лена. – Чайная ложка соли – на литр воды; пей, пока не поплохеет.
– Нет, вырвать я, наверное, не смогу… Меня просто подташнивает все время.
– И давно тебя так?
Лена выпрямилась, брови ее сдвинулись, в голосе появились на удивление тревожные нотки.
Я объяснила, как было дело. Лена смотрела на меня со странным напряжением на лице.
– А когда у тебя последний раз были месячные?
– Господи, какая разница?
– Нет, все-таки когда?
– В начале января.
Лена еще более странно усмехнулась. Затем подошла к моей кровати вплотную.
– Ну-ка присядь!
Оторопев, я села, и Лена, не спрашивая моего разрешения, просунула руку под блузку и надавила на мою грудь возле подмышки.
– Так больно?
Ощущения действительно были болезненные, но я не отвечала. Это было первое унижение, которому я подверглась во время беременности; оно потрясло меня сильнее всего и сильнее всего запомнилось. Если бы не ребенок внутри меня, этой до омерзения прокуренной и нечистоплотной в любовных связях девице и в голову не пришло бы беспардонно меня ощупывать.
Лене и не потребовался мой ответ: она видела, как я вздрогнула и поморщилась от прикосновения.
– Да ты залетела, мать! – безапелляционно объявила она.
Я продолжала молчать. Если бы Лена сказала, что у меня австралийский зеленый лишай, я бы могла поверить и испугаться, но беременность была для меня чем-то за гранью реальности. Я просто не могла забеременеть, потому что не была создана для этого, точно так же, как я не могла бы получить повестку из военкомата.
– Уже, наверное, недель шесть.
Я знала, о чем она говорит, но не понимала, как она может говорить это про меня.
– Да, дела… Чего делать будешь?
– Лен, ты знаешь, ко мне сейчас должны прийти, давай попозже поговорим, – произнесла я на удивление спокойным и холодным, «офисным» тоном. Таким тоном я разговаривала бы с человеком, меня оклеветавшим, которому я не могу за это плюнуть в лицо.
Наверное, в последующие секунды она смотрела на меня остолбенев. Или даже с обидой, возмущаясь моей неблагодарностью за правильный диагноз. Или – все с той же всезнающей усмешкой. Но я, произнеся свою реплику, закрыла глаза и не открывала их, пока не услышала звук хлопнувшей двери.
Открыв глаза, я увидела то же, что и всегда: стены, шкаф, дверь, но мне показалось, что я смотрю в пустоту. Сознание решительно гнало от себя Ленины слова, но подсознание и не пыталось сопротивляться: я знала, что она права.
Я знала об этом и не хотела этого знать. Я была настолько уверена в том, что беременность – не для меня, что после самых первых опасений, благополучно развеянных Антоном, и не пыталась предохраняться. Мой цикл почти подошел к концу – значит, все дозволено! А затем… затем все стало вообще непонятно – до контрацепции ли тут?
Нет, я не могу быть беременна – мама никогда не говорила о том, что со мной это может случиться. Со мной могло произойти поступление в вуз, работа, даже замужество, но только не ребенок. Что такое ребенок? Это нечто маленькое, отдаленно похожее на взрослого; говорят, оно плачет ночами… Но это нечто никак не должно было появляться в моей жизни: мама даже не предупреждала об этом. (Ведь не пришло бы ей в голову предупреждать меня в детстве о том, что перед восхождением на Эверест следует одеться потеплее!)
