Владимир Соколовский - Превращение Локоткова
— Пуха!
— Плохо, Костя, плохо…
Иногда Костей овладевало игривое настроение, и тогда он шутил, всякий раз одинаково. Топал ногой и шумел на Тобку:
— Пухой! Пухой!
При этом очень смеялся, растягивая большой рот.
Заботы о собаке и Косте Шубине тяготили, в-общем, Валерия Львовича, и он мечтал, чтобы скорее приехала хозяйка и освободила его от всего этого. Но вот карлик не пришел однажды вечером, и Валерий Львович высидел весь вечер один на крыльце. Сначала думал, что отдохнет наконец-то от ненужных никому элементов. Однако чем дольше сидел — тем более ему становилось скучно, одиноко, тревожно. Полезла в голову всякая нехорошая всячина. Он пожалел тогда впервые, что рядом нет ни Кости, ни Тобки. Уснул тоже тяжело, и среди других мыслей было: куда они задевались, почему не пришли вечером?
19
Они не пришли и назавтра, не появлялись целый день. К вечеру Локоткова охватили страх и тревога за этих совершенно случайных в его жизни существ. Тем более, что полгода назад — он и за знакомых-то так не переживал бы! Он совсем не спал в ту ночь, а только бродил возле дома или напряженно сидел на крыльце, всматриваясь в темноту, оглядываясь на каждый шорох. Утром Локотков отправился к избе, где жила Костина мать, долго стучался, однако ему никто не отозвался, не открыл, хоть и слышно было, что внутри кто-то есть. Едва ли стоило предполагать, что карлик там, в избе, — тогда Тобка или бегал бы около, или вернулся бы домой. Валерий Львович пошел по улицам села и, если встречал возле домов людей — подходил и спрашивал про уродца и про щенка. Но никто их не видел вот уже два дня. Локотков отправился домой. Подремав немного и переждав дневную жару, он вечером снова вышел на поиски. На этом своем пути он встретил шофершу с молоковозки Таню, идущую с работы, и тоже спросил ее, не знает ли, куда мог запропасть Костя Шубин?
— Кто его знает! — устало сказала она. — Костя такой, везде может оказаться. Какое у него соображение… Вы подождите, я сейчас умоюсь, переоденусь, вместе пойдем поищем, я здешние места все-таки лучше знаю.
В ожидании Тани он сидел возле ее дома на лавочке и разговаривал с отцом, Васей Палилком, токарем из совхозных мастерских. Они как-то познакомились на рыбалке. Вася был выпивши и утомил Валерия Львовича множеством своих предположений насчет исчезновения Кости и Тобки. Даже собрался идти тоже искать их, но вышедшая Таня пресекла такие попытки:
— Если выпил, сиди спокойно и не прыгай. Идемте, Валерий Львович!
Она надела платье, и фигурка ее была куда как ладненька!.. Локотков отметил это, несмотря на свои заботы. Даже покряхтел чуток: э-кха, в сорок ли лет мечтать о такой…
Они обошли берег, покрикивая и подзывая Тобку. Заглянули в несколько брошенных изб, обследовали развалины бывшей совхозной конюшни. Не нашли никого и горестно перегланулись.
— Надо сходить на карьер, — сказала Таня. — Там брали когда-то глину для кирпичного завода и оставили сторожевую будку. Когда мы были маленькие, Костя любил бегать туда с нами. Только это довольно далеко. Вы не устали, нет?
Да, идти до карьера оказалось далековато! Целый час они добирались до него по заброшенной, ухабистой лежневке. Вышли — Локотков увидал огромную яму, будку с распахнутой дверью, около — обрывки ржавых тросов, железки, деревянная бочка из-под солидола… «Тобка-а!» — крикнул он.
Сначала раздалось неистовое тявканье, — затем из двери выскочил щенок и, захлебываясь от визга, бросился к Тане и Локоткову. Последние метры он прополз на животе, потом перевалился на спину. Они, обрадованные, стали наперебой его гладить и давали кусать свои руки.
— Где Костя, Тобик? — спросил Валерий Львович. Песик униженно заскулил. Локотков поднялся и пошел к будке.
Костя Шубин лежал в дальнем углу загаженной будки и тоже негромко поскуливал: «У-у… У-у-у…» Завидев Локоткова, он вскинулся, хотел, видно, отползти куда-то, но не смог, и слабо сказал, показывая на него:
— Пухой, пухой…
Взгляд у Кости был горячий. «Смотрите, что это с ним, неладно, видать…» — сказала сади Таня. Подошла сзади Таня. Подошла к Косте и дала ему руку. Он приложил ее к своей щеке. «Ну-ка ляг, Костенька. Валерий Львович, держите его, он совсем горячий». Локотков приблизился, был он слегка растерян: с одной стороны, доволен, что поиски их увенчались успехом, с другой — страшился почему-то карлика, увиденного в странной ситуации. Дотронулся до лба его — Костя снова дернулся, просипел: «Пухой…» Но он был явно болен, это стало ясно. Таня осторожно гладила его. Коснулась правой ноги — послышался слабый крик, и она едва успела увернуться от метнувшихся к ее лицу ногтей.
«Кажется, сломал. Видно, оступился в эту дыру», — она показала на место в полу, где была выломана доска. «И что нам теперь делать?» «Надо нести. На машине сюда все равно не проехать, гиблое дело».
Легко сказать — нести! Карлик щерился, рычал и барабал ручками, словно его собирались пытать. Видно, очень уж сильно болела нога, и он не верил в избавление. «Ну-ка живо, не балуй!» — крикнула Таня и перехватила ему запястья, а Локотков в это время повернулся спиной и нагнулся. Она посадила Костю на него. «Пуха-ая…» — услыхал Валерий Львович.
Несмотря на габариты, карлик оказался тяжел: уже метров через двести Локотков изрядно устал. Да еще Костя сзади жарко дышал ему в шею и, сцепивши ручки на горле, сдавливал его. Таня пыталась сзади помогать, поддерживать, но, в-общем, толк уот нее было мало. Валерий Львович отошел к обочине, пошатываясь, и облокотился на елку. Она сняла уродца, положила на землю, и он сразу забылся. Отдохнув немного, они снова пустились в путь. Сначала говорили между собой о чем-то, а потом у него не стало на это сил. Шли и отдыхали, шли и отдыхали, и промежутки пути становились все короче. Таня тоже пробовала нести на себе Костю, однако ее хватило совсем ненадолго. Так они шли в направлении села, покуда Локотков не опустился, совсем обессилев, вместе с Костей возле того места, где лежневка сворачивала на хорошую дорогу.
— Вот и добрели! — с облегчением сказала Таня. — Теперь вы меня здесь ждите.
Костю протрясло за дорогу, да и Локотков измучился с ним: когда карлику становилось особенно больно, он бил Локоткова сзади, кусал за плечи и шею. А теперь он сидел, держась за больную ногу, и плевался в сторону Валерия Львовича.
— Пухой, у! Куй! — и делал неприличные жесты. Локотков обессилено лежал в траве и бормотал только:
— Ладно, ладно тебе, обалдуй несчастный… Как тебя туда занесло, спрашивается?
Тобка сидел тут же, вывесив розовый язык.
— А ты, псина, тоже порядочный негодник. Что делает сообразительная собака, когда человек попадает в беду? Она спешит за помощью. А ты… Приедет твоя хозяйка, скажу ей, чтобы сдала тебя на унты. Из тебя должен выйти знатный унт.
Глупый Тобка морщил крошечный носик, лаял невпопад.
20
Скоро загудела и подъехала молоковозка. Отдохнувший Локотков перенес Костю в кабину, посадил себе на колени. Щенка он сначала отпихнул, но Таня сказала:
— Да возьмите его тоже! Ведь сколько он настрадался, совсем пропадет с горя…
В машине щенок сидел тихо, словно боялся, что выгонят, жался к ногам Влерия Львовича. Карлик тоже присмирел, прислонился к нему, задремал. Иногда, на яме, он просыпался, видел перед собой сидящую за рулем Таню и брал ее за руку: «Ма-аинька… Мя-ахка-а…»
Они ехали в райцентр, в больницу. Рябининский фельдшер ушел в отпуск, медпункт был закрыт, и всех больных возили в район.
Темнело. Локотков глядел вперед, по сторонам, и едва узнавал места, которые он проезжал весною на этой же машине, пытаясь удрать из Рябинино… Куда? К кому?! Что за чепуха взбрела в голову. Минуя место, где наехал на собаку, он даже чуть напрягся. Костя почувствовал это, застонал, и Валерий Львович крепче обнял его. Но тот все равно очнулся, стал всхлипывать, мотать большой головой; чтобы его успокоить, Локотков запел песню, некогда, в студенчестве, любимую, теперь полузабытую уже:
— Круглы у радости глаза и велики у страха,
И пять морщинок на челе от празднеств и обид…
Но вышел тихий дирижер, но заиграли Баха,
И все затихло, улеглось и обрело свой вид.
Костя снова уснул, а Валерию Львовичу вспомнился вдруг Гастон, певший эту песню в последнюю их встречу. Каково-то ему теперь живется, бывшему сердечному другу? Скачет днем немолодым зайчиком, а ночью ноет в своей норе?.. И ну его к Богу. Локоткову стало тяжело, захотелось переключиться на что-нибудь приятное, — но вместо того подумалось о мальчике, из-за которого угодил в тюрьму. Ох и срамота, низость — выскочить с кулаками на такого же, как этот Костя — слабого, беззащитного, пугливого до судорог… Он облился жгучим стыдом, впервые за все прошедшее с того дня время… И то, что было дальше — это тебе поделом. Не надо и преувеличивать своих страданий: ведь везде, где побывал, остался и жив, и цел. Только что человека не было рядом. Так его и никогда не было.
