Ильма Ракуза - Мера моря. Пассажи памяти
Януш кивал мне. Даже завидев меня издалека, прежде чем повернуть на другую улицу, он приветственно поднимал руку. Я видела его черный костюм, белый пасторский стоячий воротничок, и меня что-то пронзало. Боль неизведанного.
Все, что меня восхищало, было всегда далеко. Или отодвигалось. Как сияющий горизонт моря. Потому что речь шла об идеалах, не об идолах. И за Янушем, Альбертом Швейцером, Кларой Хаскил, Достоевским стояло то, во что они верили. Добро, истина, красота. Планка была высока. И приближение к ней – это главное. Иногда мне хотелось, чтобы меня взяли за руку и повели. Но я усвоила, это каждый должен делать сам. (Примеры для подражания – перед глазами.)
Ты одна стоишь на какой-то железнодорожной станции и не знаешь, что ты здесь делаешь. Зачем этот мост раскачивается над путями, почему так туманно и серо. Редкие прохожие кутаются в свои пальто. Обкуренный парень сидит на корточках. Разве ты не хотела собраться с силами, поменьше разъезжать, мотаться по продуваемым вокзалам? Из кассетного магнитофона опять доносятся эти звуки. И тут объявление хриплым голосом. Нужный мне поезд опаздывает. Еще и это. На тебя смотрят, смеются. Еще и бастуют. Отвернитесь, провалитесь, пока белый клочок бумаги порхает в воздухе.
Страсбург, 1966 год. Мстислав Ростропович пригласил меня на премьеру виолончельного концерта Бенджамена Бриттена и воззвал к моей совести: если хочешь чего-нибудь достичь, сосредоточься на одном. Из бочки с одной дыркой струя выливается мощной струей. Если отверстий много – текут лишь тоненькие струйки.
Я все еще не могла выбрать между музыкой и литературой. Но указание было ясным. Выбери что-то одно и делай все, что можешь.
Тем вечером Слава играл at his very best, с нарастающей и одновременно обуздываемой страстью. Никогда я не слышала, чтобы виолончель так пела, на высочайших нотах. И неистовые аплодисменты. Русский музыкальный гений, он посылал воздушные поцелуи. И в заключение автографы, автографы без конца. Его совет я несла в гостиницу, как серебряный шар в руке. Маленькое сокровище. И берегла его крепко.
К чему тогда эта нерешительность, это распыление? Этот бог знает какой по счету вокзал зимой?
Когда обрывок бумаги опустился на рельсы, пришел поезд. Я села в теплое купе и поддалась усталости. На молодой женщине, что сидела напротив наискосок, было платье цвета авокадо, которое вскоре скрылось за газетой. Снаружи леса, леса, потом озеро, вода в нем выглядела как молоко. Когда ты в пути, многое тебе безразлично. Причины, намерения, весь этот цирк. Я была безучастна, или все-таки нет: погружена в созерцание пейзажа. Мир состоял из фрагментов. Непостижимо, что надо ему от меня, а мне от него.
XLIV. Счастье ходить в гольфах
Но часто бывало, что жизнь, счастье – рядом. В первый весенний день оно называлось так: гольфы. Не пуловер с короткими рукавами, а гольфы. Ведь к красным, голубым или полосатым гольфам полагалась короткая юбка, достаточно короткая, чтобы часть ноги оставалась открытой. И было так легко, когда воздух гладил кожу на бедрах, и юбка развевалась при ходьбе. Хватит кутаться, прочь зимние вещи. Ноги пока еще белые, словно восковые, но мартовское солнце скоро усыплет их крохотными пятнышками, потом подрумянит. Кожа ждала тепла. И поцелуя свободы. Это было так просто.
Вера тоже носила гольфы. И три дочери Чачиновичей. Габи и Маша были старше меня, Нада чуть моложе. Я видела их редко, только когда мои родители, дружившие с их родителями, сводили нас вместе. Папа Чачинович был югославским дипломатом. После службы в Южной Америке он исполнял обязанности генерального консула Югославии в Цюрихе. Я восхищалась их дочерьми, которые свободно говорили на многих языках: наряду с родным словенским они знали еще и сербохорватский, испанский, немецкий и немного французский. Как маленькие грации они двигались по саду на круто берущей вверх Дольдерштрассе, словно это было их собственное царство со своими законами. Они тоже носили гольфы, только платья у них были красивее. Они были хорошо воспитаны, не носились, не шумели, умели правильно обращаться с ножом и вилкой. Что-то объединяло нас, но еще больше разделяло. Я видела, что они ощущали себя чужими в своем временном швейцарском пристанище, я чувствовала это по их опасливо-сдержанному поведению. Рано или поздно они уедут отсюда. Обосновываться здесь они не хотели. В то время как я пыталась ощутить принадлежность к тому, что меня окружало. Или хотя бы приблизиться к нему. Понимая, что семья все же остается островом.
Выезды на природу с Чачиновичами: островное чувство. Вылазки по-словенски, воспоминания по-словенски, Маша с бантом на голове и слегка томная, Габи бойкая, безумно быстрая и в речи, и в движениях, Нада тихая и неловкая. Наши родители: погруженные в разговор. Иногда присоединялся Иван Вайда, компаньон моего отца. Он мне так нравился, что я всегда смотрела на его руку, не появилось ли у него обручальное кольцо, чтобы знать, свободен он еще или нет. (К возмущению моей матери.) Все мы пришли оттуда и были здесь, на время или навсегда. Мы забирались на зеленые холмы, вспоминали другие (родные). Габи проводила сравнения, Маша не сравнивала. Нада молчала. А я? Я копила в себе впечатления, все сказанное. Пока ветер гладил мои голые колени.
Никогда я не знала, где мое настоящее место.
Поэтому и держалась за маленькое счастье.
Маленькое счастье длится очень недолго. Оно приходит, уходит, снова приходит, в том или ином обличии. У него разные имена: гольфы, качели, вечернее купание в море, поцелуи, запретное чтение. В зависимости от времени года.
Если оно надолго бросает меня, я теряюсь.
Потерянность появляется без предупреждения, из-за угла. Набрасывается на меня и говорит: а вот и ты. Словно мы старые друзья. На чужой лестнице, по скрипящим ступеням которой я собираюсь подняться. Я останавливаюсь, оглядываюсь. Все довольно мрачно: облупившиеся стены, тусклый свет, затхлый запах. Это уже было однажды? И где? Да, верно. Воспоминание мучительно сжимает что-то внутри и дает себя распознать: Любляна, дом, где нашла свое пристанище мамина мебель. Это было давно. Но плохое настроение уже здесь, распространяется, причиняя боль. Место и время входят в штопор, и я вместе с ними.
Это темные, страшные минуты, с неопределенным исходом. Тайная дань скитальчеству.
Спасайся в каком-нибудь приятном кафе. Смешайся с пестрой рыночной толпой. Найди единомышленника. Понаблюдай за детьми на детской площадке. Сосредоточься на настоящем. Это помогает. Помогает от водоворота потерянности. Даже если «я» с норовом.
Любит, не любит, любит, не любит, любит, не любит, любит. Так мы гадали в детстве, обрывая лепестки у маргариток. Да, и иногда любил кто-то, а я его не любила. Или мечтала о ком-то, а тот не хотел. Или случалось невероятное, любовь и ответная любовь совпадали. Большое счастье, шептало сердце. Наконец, оно, большое, и даже еще больше – в моих ожиданиях. Как же скоро я готова была броситься в него с головой. Хотя что-то меня предостерегало, какой-то рано сформировавшийся инстинкт. Чувства ненадежны. В слове «большое» таится зерно разочарования. Вот говорил мне один, что любит меня «безмерно». Поговорил, поговорил, и унесся прочь семимильными шагами.
Никогда я не испытывала большей потерянности. Это было падение в саму себя, в мою собственную бездонность. В древнейшую боль.
От этой боли не помогало ничего. Порой я заставляла себя поехать в Кройцберг, толкалась возле базарных лотков, где запасаются овощами и фруктами берлинские турчанки. Я изучала их резкие черты, смотрела, как внимательно они склоняются над товаром, следила за их жестами, невозмутимой поступью. Но все это казалось мне ненастоящим, ненастоящим, как я сама. Какая же сила влекла меня, то туда, то сюда, ведь я и так себя уже потеряла? Какое воспоминание?
Что-то работало. Упорно каждый день сызнова приводило в движение рутину: встать, почистить зубы, позавтракать и так далее. Упорно, по миллиметру собирало заново то, что было разбито, умерло. Внезапная радость от цветущего белого терновника. Жадный вдох запаха бурого угля (вспышка люблянского детства). И подошвы отбивают балканский ритм. Это признаки жизни. Первые импульсы страсти без страдания.
Как китайцы, говорю я себе. Волнуйся спокойно (Дзен).
И: держись за счастье ходить в гольфах.
XLV. Пасха
Это было в Пасху 1959 года. Пасхальная ночь в церкви св. Мартина. Молодежь стекалась толпами, церковь св. Мартина считалась самой передовой католической общиной в городе. Моя домашняя церковь, церковь моего Януша – место паломничества. Для тех, кто ищет открытой миру религиозности, не страшится нехоженых путей. А мне до нее – всего несколько шагов. Я знаю ее от и до.
Ночь. Богослужение начнется только через час, но в темной церкви нет ни одного свободного места. И даже перед церковью собираются безмолвные группы людей. Озябшие, они ждут пасхального света. Многие лица мне знакомы. Мы киваем друг другу. Школьные подруги, соученики по урокам религии. Януш подготовил нас к этому самому большому празднику церковного года, с восточным рвением, то и дело цитируя православных русских и их традиционный возглас: Христос воскресе! Воистину воскресе! Ни крест, ни Страстная пятница – не в счет, важно только преодоление смерти. Аллилуйя.
