Пол Теру - Вокруг королевства и вдоль империи
— А как насчет номера? — спросил я.
Тянь что-то скороговоркой сказал Кону.
— Вы хотите чистый номер или обычный? — спросил Тянь у меня.
— Пожалуй, возьму чистый для разнообразия.
Тянь не среагировал на мой сарказм.
— А, чистый, — проговорил он, покачивая головой, словно я слишком многого требую. — Тогда вам надо подождать.
В холл ворвался ветер. Портьера, которой был завешен центральный вход, надулась, как спинакер[59].
— Мы можем поужинать, — сказал Кон.
— Еще пяти часов нет, — возразил я.
— Пять часов. Время ужина. Ха-ха!
Это означало: «Правила есть правила, и выдуманы они не мной, так что не ерепеньтесь».
Столовая гостиницы «Лансян» оказалась самым холодным помещением, порог которого я переступал в провинции Хзйлунцзян. Поплотнее натянув шапку, я сел, подложив под себя ладони, и мелко задрожал. Поставил свой термометр на стол. Плюс два градуса по Цельсию.
Кон — он-то был даже без шапки — сказал, что к холоду привык. Сюда он приехал с дальнего севера, куда отправился в 50-е годы осваивать девственные земли — работал в коммуне, где выращивали зерновые. Кон был не то чтобы глубокий старик, но по китайским меркам — обломок минувшей эпохи. Работник коммуны в одном из самых отдаленных районов Китая, он озадаченно взирал на новейшие реформы. Детей у него было четверо — по нынешним понятиям, позорно много.
— Наказывают, если у тебя трое детей или больше, — сказал он с крайне недоуменным видом. — Могут уволить с работы или перевести на другую — такое наказание.
Тянь слушал его с крайне скучающим видом (правда, для моего гида скука была разновидностью душевного покоя). Я заключил, что у Кона и Тяня нет ничего общего между собой. В Китае принадлежность к разным поколениям имела особый смысл, ее следовало учитывать со всей серьезностью.
Я спросил Кона, что сталось с его коммуной.
— Ее отменили, — сказал он. — Распустили.
— И крестьяне разъехались?
— Нет. Каждому дали личный участок для обработки.
— И как вы думаете, теперь лучше?
— Конечно, — сказал он. Искренне или нет, я так и не понял. — Производительность труда намного выше. Урожаи больше.
По-видимому, это было главное. Хороша любая политика, которая повышает производительность труда. «Сохрани, Господи, Китай от экономического кризиса перепотребления», — проговорил я про себя.
В городе царил мрак, в гостинице, в том числе в моем номере, — страшный холод. Чем бы заняться? Было всего пол-седьмого вечера, но я лег спать — точнее, забрался под одеяло, почти не раздеваясь, и стал слушать по транзистору коротковолновые радиостанции. Так я проводил в Лансяне все вечера.
На следующий день я прокатился по узкоколейке, но лес меня разочаровал. Я ожидал увидеть дикие дебри — а этот массив просто кишел лесорубами, которые пилили деревья и разгребали их бульдозерами.
— Однажды мы поедем в девственный лес, — сказал Тянь.
— Поехали сегодня.
— Нет. Он далеко. Поедем в другой день.
Мы пошли в железнодорожное депо и познакомились с госпожой Цзинь, местным экскурсоводом. В депо было дымно, клубился пар, но зато там было тепло: в кузнечном цеху пылал огонь, топки паровозов работали. Когда я шел по депо, госпожа Цзинь вдруг бросилась на меня и прижала к стене, а затем истерически, с каким-то скрежетом в голосе расхохоталась: то был один из самых ужасающих образцов китайского хохота. Тут я сообразил, что она оттолкнула меня от люка, куда я в следующую же секунду упал бы и почти наверняка сломал бы шею.
Меня настолько бросило в дрожь, что я был вынужден выйти на улицу и отдышаться. Все улицы покрывал толстый слой снега. Лед с мостовых и тротуаров не скалывали. Местные ездили по льду на велосипедах, словно так и надо, а если шли пешком, то особой походкой — шаркая ногами, чтобы не поскользнуться.
— Этот город запретный, — хвалился Тянь. — Вам очень повезло, что вы здесь.
В Лансяне мне никогда не удавалось отогреть пальцы и ступни — они ныли, их покалывало от холода. Глаза болели. Мышцы сводило. От мигрени мерещились какие-то стоны, отдающиеся эхом во льдах. Тянь спросил, хочу ли я посмотреть горнолыжные склоны. Я согласился. Мы сели в машину и поехали за город, за четыре мили. Солнце скользнуло за далекие горы, и мороз, усиливаясь, как бы сгустился вместе с мраком.
В склонах черно-белых горок были вырезаны десять желобов, залитых льдом. Люди карабкались наверх, волоча за собой небольшие ящики — этакие мини-гробики. Ставили ящики в желоб и скатывались вниз, гремя, повизгивая, переваливаясь с боку на бок. Отплясывая на мерзлой земле, я сказал, что эти катания как-то не по мне.
Тянь раздобыл неровно оструганный гробик, взобрался в гору, пробиваясь напролом через кусты, и скатился по желобу, скаля зубы. Потом скатился еще раз. Похоже, он вошел во вкус.
— Разве вы не любите кататься на лыжах? — спросил он.
— Господин Тянь, это не лыжи.
— Не лыжи? — шокированно переспросил он.
Но снова полез наверх.
Я пошел по какой-то тропинке и обнаружил сарай наподобие сторожки. Внутри была печка. То был характерный пример отопления по-лансянски: печка грела настолько слабо, что стены изнутри заросли полудюймовым слоем инея и были совершенно белы. Домик был выстроен из сырцового кирпича и дерева.
Я вел журнал метеонаблюдений. На главной улице — минус тридцать четыре по Цельсию, в холле тоже минусовая температура, в столовой — чуть выше нуля. Еда замерзала через минуту после того, как ее выкладывали на тарелку, жир застывал. Здесь на стол подавали жирное мясо, картошку — тоже плавающую в жире, рисовую похлебку, огромные невареные куски зеленого перца. Да китайская ли это кухня? Однажды мне подали капусту, фаршированную мясом и рисом, а сверху залитую соусом. Такие блюда я ел в России и Польше — там это называлось golomkis[60].
Когда все время зябнешь, быстро выдыхаешься. Я полюбил укладываться в постель рано. Забирался с головой под одеяло и слушал «Би-би-си» и «Голос Америки». Через несколько часов снимал один свитер и одну пару носок, и к утру так оттаивал, что забывал, где нахожусь. Но вот мой взгляд падал на заиндевевшее окно, сквозь которое ничего не было видно, и память возвращалась.
О холоде здесь никто и не упоминал. Да и с чего вдруг? Местные жители наслаждались морозами — на льду буквально пританцовывали, скользили по тротуарам. Однажды вечером я наблюдал, как дети в темноте сталкивали друг друга с ледяного карниза на замерзшую реку. (Жители вырубали отверстия во льду и доставали оттуда воду). Эти дети, весело играющие во мраке на убийственном морозе, напомнили мне пингвинов на ледяных полях долгой антарктической ночью.
В путешествиях мне часто снятся сны. Возможно, это одна из главных причин, толкающих меня в странствия. Наверно, незнакомые комнаты, странные шумы и запахи, подрагивание вагона на стыках рельсов, непривычная пища, дорожная нервотрепка — особенно страх смерти — и перепады температур — все это навевает сновидения.
В Лансяне морозы дарили мне длинные и изнурительные сны. Холод не позволял уснуть крепко — я лишь слегка погружался в забытье, точно рыба, дрейфующая по течению. В одном из лансянских снов я укрылся в каком-то доме в Сан-Франциско, а его осадили. Я выскочил на улицу, стреляя из автомата; на голове у меня были наушники. Вскочил в фуникулер, как раз проплывавший мимо, и был таков; на фуникулере, держась за поручень, ехал президент Рейган. Я стал расспрашивать, тяжело ли ему быть президентом. Он сказал: «Ужас». На середине нашего разговора я проснулся, чувствуя, что замерзаю вконец.
Потом я задремал снова. А проснулся оттого, что Тянь забарабанил в дверь.
— Мы едем в девственный лес, — объявил он. Мы проехали миль тридцать. С нами ехала госпожа Цзинь. Машину вел некий Ин. Дорога была очень узкая, обледеневшая, ухабистая, но по ней почти не ездили — лишь изредка встречались армейские грузовики. Мы приехали в место под названием «Прозрачный родник» («Цзин Юань»), где стоял одинокий домик, и дальше пошли пешком по лесу. Все было покрыто снегом, но не очень глубоким — примерно в фут толщиной. Деревья были огромные и росли очень тесно, скопом: исполинские толстенные стволы. Мы держались узкой тропки.
Я стал расспрашивать госпожу Цзинь о ее жизни. Общаться с ней было очень приятно: она была прямодушна и лишена жеманства. Она сказала, что ей тридцать два года, у нее есть маленькая дочь, муж служащий в государственном управлении. Эта семья из трех человек жила вместе с еще шестью родственниками в маленькой квартире в Лансяне: три комнаты на девятерых. Готовила на всех ее свекровь. Казалось бесчеловечным, что в краю, где столько пустых просторов, люди вынуждены ютиться друг у друга на головах. Но то была вполне обычная ситуация. Как бы то ни было, эта группа людей, живущих под одной крышей, была семьей. Мне часто приходило в голову, что именно древняя, возникшая в незапамятные времена, конфуцианская семья и удержала Китай от хаоса. Мао с семьей боролся. «Культурная революция» была целенаправленной атакой на институт семьи — детям приказывали доносить на своих собственных родителей-буржуев. Но атака захлебнулась. Семья выдержала испытания, и в результате реформ Дэн Сяопина появились семейные магазины и фермы.
