Зоя Туманова - Розы в ноябре
А когда посмотрел — что за черт? Не зеркальная у меня плита, а мутная, словно в пыли. Я платок послюнявил, начал протирать — никакого впечатления.
За этим занятием и застал меня Таджигани — он по соседству работал.
Кулаком о кулак ударил: «Отсохни твои руки — какую красоту загубил!»
…Вот что получилось: плохо я инструмент промыл, песчинки попали — и устроили мне «полировку»…
* * *Ушел я — куда глаза глядят, куда ноги ведут.
Привели на автостанцию, а там как раз туристский автобус отправляется. Химики в Бухару едут, памятники древности смотреть. Молодые такие химики, и химички есть.
В смысле авторитета терять было уже нечего. Я ощутил в себе великую решимость, а в кармане — еще непочатую зарплату за полмесяца. И — прощай, городок!
…Странно человек устроен. Вот, кажется, от всего отмахнулся, поставил крест. А смотришь на кирпичи эти старинные, квадратные и думаешь: попрочней нынешних… Или изразцы, которыми внутри облицована маленькая мечеть Балянд… Такая глубина, такая сочная яркость цвета, иссиня-синего, иззелена-зеленого! Вот эдаких бы добиться для нашего кафе, хотя бы для банкетного зала!..
Гидесса нам попалась симпатяга, о каждой древности хоть час будет рассказывать, а уж названия как вкусно произносит: ворота Шейх-Джалял! Базарный купол Токи-Заргарон!
Слушаешь про эти «заргароны» и «фурушоны», а в мозгу имена попроще вертятся: Андрей, Злата, Таджигани… Я здесь гуляю, культурный уровень повышаю, а что они там обо мне думают и какими приветствиями встретят?..
Словом, не догулял я, не рассмотрел старину во всем объеме, гидессу миленькую не дослушал. Сбежал с туристической поездки досрочно, и вышло моего прогула полтора рабочих дня. Немного — но и немало, если подумать. И опять же, если подумать, разве не сами они виноваты? Особенно бригадир наш. Какой мне от него толк? Наставник должен быть старый, опытный, с усами. Вот этак покашляет, скажет что-нибудь вроде «…а теперь, елки-моталки, подай мне вон тую штуковину…» И чтоб приглядывал за мной в оба глаза. А этот? Покажет, как и что, поручит — и за весь день взглянуть не изволит, работаю я или на голове стою в йожеской позе! А придет посмотреть — тоже не радость: молчит. Сам голову ломай, что так и что не так. Или с плитой этой… Заразили меня энтузиазмом, хотелось поскорей сделать, блеснуть…
…Предстал я пред очи бригадира, готовый отругиваться по всем пунктам. А он только и сказал:
— А Максим? Календарь заведи — вчера день был рабочий!..
День я проработал с тоскою на душе: как у зубного врача в приемной. Смена кончилась, наставник — ни слова. И все они молчат, воды в рот набравши.
Ночь почти не спал, крутился, как грампластинка. И сообразил: это он хочет общественное мнение вокруг меня создать и фугануть из бригады подчистую!
Решил я сорвать злодейский замысел. Куда ни кинут — вылезаю из собственной кожи от усердия. Дни идут, все молчат. Вот такое у нас воспитание.
Все-таки подловил я их. Сидел на своем любимом с давних пор ящике, за грудой тары, они тоже позавтракать расположились, и получился у них вроде бы педсовет. Я молчал да слушал: интересно, в конце концов, попросят тебя проявить собственное желание расстаться или сами проявят…
Начала, как водится, рыжая. Припомнила «все натворенное» мною за это время. Ничего не забыла. «Пол-ящика „кабанчиков“ переколотил!» А если человек споткнулся? Мастику припомнила. Плиту мрамора загубленную. И, наконец, прогул — «не пора ли приструнить парня?»
— Приструнить недолго, а коли переструним? — говорит бригадир. Златочка пыхнула:
— Ну, конечно, лучше, как ты, — мусор за учениками подбирать, брак переделывать!
И еще много чего накричала. Пойми женщин: злится, а в голосе — слеза… Наставник мой говорит:
— Погоди… Ну как бы вам объяснить мою позицию, ребята? Что толку — нажимать, давить, ломать? Помните, у Чехова, в пьесе «Три сестры»: отец держал детей строго, спрашивал с них всерьез, а как он умер — с сыночка словно узду сняли, все, чем занимался, побоку… Потолстел даже. Учениками наши Женя и Максим не на всю жизнь, самим за себя придется отвечать, ведь верно?
Заспорили они, а я и не слушаю, смех меня разбирает. Тоже мне Макаренко, берется воспитывать, а того не знает, что я давно уже сам до всего этого дошел…
Сам хочу стать мастером. Сам хочу быть человеком. И за прогул — сам виноват, сам и отвечу…
II
Тепло осени
В ноябре воздух стал сухим и легким, распушились, второй раз в году, «барашки» на вербе, запоздалые бутоны роз, на концах веток, вдруг развернулись с упругой силой.
Творческий народ зашевелился. Рузана сочинила новую песню: «Был неожиданным ноябрь, засеребрились вербы…» В драмстудии начался разброд: требовали новых ступеней, дерзаний. Ася понимала, что классику ей не потянуть и вдруг — решилась, написала Громову. Скорого ответа не ждала, мало ли что — старинный друг и учитель, Громов ведь! Как снег среди лета, грянула телеграмма: «Ставлю маленькие трагедии сам вылетаю десятого Громов».
Ликуя и тревожась — что еще будет? — помчалась Ася на аэродром, встречать.
* * *Ничего человек не уступил времени — из того, чем владел. Морщины еще резче обозначили совершенный чекан лица, еще круче дыбилась львиного разлета шевелюра, лишь чуточку отступив на висках. Берет все тот же, и «бабочка» на шее и трость черного дерева с серебром — Громов!
Чуть касаясь тростью асфальта, он неспешно двигался навстречу Асе; подойдя, не то чтобы обнял, а как-то приобщил ее к себе, к своему, мужскому: запаху хорошего табака и пряного одеколона, к твердой гладкости образцово выбритой щеки.
— Ну, здравствуй, девочка! Город-то каков? Пустыня, пустыня, и — вдруг! Точно взрыв!
Разговор, как всегда после долгой разлуки, получался торопливый и сбивчивый, обо всем сразу, на расспросы Кирилл Андрианович отвечал туманно:
— Что, разве не дошуршали еще слухи? Да нет, ты не думай, ничего особенного. Просто, кто ищет, тот всегда найдет… синяки да шишки. Твое приглашение пришлось кстати: полезно иногда нашему брату пожить в отдалении от славы…
Он шагал широко, поигрывал тростью, озирался с любопытством. Легко, незначаще — рассказывал об общих знакомых, в том же тоне припомнил:
— Да, встретился перед отъездом твой недопеченый гений. У вас с ним — окончательно все или модная промежуточность?
— Все, отрезано, — так же легко отозвалась Ася.
— Это хорошо, все равно, что зуб вырвать. И тебе на пользу: ты вся посвежела, как трава после дождя. И что, собираешься длить одиночество?
— Сие от нас не зависит, — Ася постаралась усмехнуться загадочно, но, кажется, получилось жалко, Громов живо возразил:
— Ну, если прятаться «в тени, как ландыш потаенный» — конечно. А надо завести пса, прогуливаться с ним по вечерам! Дама с собачкой — это же классика!
Шуткой обошел рифы опасной темы, повернул руль разговора:
— Слушай, я же до сих пор не знаю, чего ради вы тогда сорвались из столицы? Чем взманились?
Ася пожала плечами:
— Город — новостройка — рай архитектора! А я — нитка за иголкой…
…Это была не вся правда, они не уехали, они убежали…
Как все начиналось! Бурно, безоглядно, безрасчетно, — Арсений знать не хотел никаких сроков, приличий, обычаев, кричал, что месячный срок после подачи заявления — пытка и варварство…
Первые недели были как сон, как счастливое сумасшествие. «Ты — моя? Не верю!» — хватал на руки и носил по комнате; ночью выскочил в окно, притащил сломленый бог весть где куст сирени, весь в каплях дождя — «тебе, тебе!» Люди принимали его за хмельного, но Ася уже знала, что пить он не умеет; ну, бокал шампанского, а если чего покрепче, тут же заснет… Это было просто привычное для Арсения состояние опьяненности, все равно, чем — любовью ли, успехом ли…
Успехи были, у него признавали талант; правда, поговаривали и о том, что первая премия на конкурсе досталась проекту Арсения «не вполне академично». Основной соперник, измаявшись мукой взыскательности, не сумел сдать работу в срок…
За полосой успехов пошла полоса неудач. Арсений искал причины, виновных. Причины находились — текучка, интриги, виновной чаще всего оказывалась жена, «с ее требовательностью, с ее неумением создать в доме спокойную, творческую обстановку…»
Однажды Ася, вернувшись домой, прошла через прихожую, не зажигая света. В комнате был полумрак — и две тени, метнувшиеся друг от друга… «А, это ты!» — Дина заговорила с такой непринужденностью, что у Аси оборвалось сердце.
Арсений требовал выслушать, кричал: «Что за дичь, в конце концов, она твоя подруга, ну, зашла, ну, засиделась…»
Очень хотелось поверить, и Ася поверила.
Потом он стал исчезать — на вечер, на ночь. Оправдываясь, врал неумело, небрежно. И, видимо, устав лгать, сказал, с прекрасной своей улыбкой (зубы крупные и белые как лепестки цветка!..): «Один любит только скрипку, другой — весь оркестр, ну, и что?»
