Вера Колочкова - Трудности белых ворон
«Правда, правда…» — рассеянно размышляла Люся, идя в свою комнату. — « Только на фига ты ему сдалась, молодому — красивому, да еще и в начальники выбившемуся…»
Осторожно открыв дверь, она на цыпочках проскользнула в свою комнату. Глеб не спал. Улыбаясь задумчиво, медленно перелистывал страницы Гончаровского «Обрыва», оставленного ею впопыхах на полу у дивана.
— Тебя что, на классику потянуло? — спросил он, захлопнув книгу.
— Меня всегда на нее тянуло, Глеб. Просто ты этого не знал. Ты разве спрашивал меня когда–нибудь, что я читаю?
— Нет, Люсь, не спрашивал. А зачем? Не царское это было дело… Я ведь, знаешь, в принципе всегда презирал уткнувшихся в книжку людей. Они мне все неудачниками казались, сплошными лузерами. А что? Раз на хорошие развлечения денег не хватает, что остается делать? Только книжки и читать!
Люся только усмехнулась грустно и ничего ему не ответила. Просто вспомнила почему–то Илью с его забавным делением литературы на вертикальную и горизонтальную, и снова чуть не заплакала. Взяв книжку из рук Глеба, она торопливо отвернулась, сунула ее на стеллаж. А через минуту к нему обернувшись, сказала тихо:
— Ничего, Глебка, еще не вечер. Погоди, и ты книжки читать научишься. Это, знаешь ли, очень увлекательное занятие…
Глеб рассмеялся было и затих тут же. Сел на постели, поднял на Люсю больные совсем глаза:
— Знаешь, слушаю тебя и боюсь. И еще — злюсь! Просто идиотом полным себя чувствую. Как будто каждое твое слово по башке молотом стучит: дурак, дурак, дурак… Ты все делал не так, не так, не так… А идиотом я быть не привык, я лучше всех быть привык. Я вот сейчас проснулся, и вот о чем подумал… Может, мне вообще не стоит так суетиться? Наверное, надо просто умереть достойно, и не забивать себе голову? И по врачам не бегать с выпученными от страха глазами – все ведь и так ясно…
— Нет, Глебка, нет! Обязательно даже стоит! Я ж с отцом–медиком выросла, и слышала много раз, что всякое бывает. Человеку не оставляют шансов на жизнь , совсем умирать уже отправляют, а он живет, и долго живет, до самой старости… А у другого вроде бы все в порядке – и медицина свое дело сделала, и результат положительный, а не получается у него жить… Потому что хотеть перестал, понимаешь? Потому что думать перестал! Нет, мы с тобой обязательно будем бороться! Ты мне очень, очень нужен. Я очень люблю тебя, Глебка! И даже больше, чем раньше…
— Да? — с надеждой посмотрел он ей в глаза. – Правда? Ты правда хочешь помочь мне? И не бросишь меня, Люсь?
— Ну что ты, Глебка. Конечно же, не брошу…
18
— Господи, сыночек, что это с тобой?
Татьяна Львовна стояла в прихожей, испуганно разглядывала сына, положив ладонь на грудь.
— Что, мам?
— Почему на тебе лица нет? Где лицо? Опять в какую–нибудь свою историю вляпался? Я с тобой с ума сойду скоро…
Лица у Ильи и правда не было. Была вместо него лишь бледная маска с черными разводами вокруг глаз, с горестно опустившимися вниз уголками губ, с прилипшими ко лбу вялыми прядями белых волос. И лишь во взгляде сквозила ей уже знакомая отчаянная и чистая пронзительность – та самая пронзительность, в которую она так опрометчиво и сходу влюбилась двадцать лет назад… Татьяна Львовна даже тряхнула головой решительно, пытаясь отогнать это наваждение…
— Все в порядке, мама. Ничего такого со мной не случилось. Правда…
— Ой, а я ведь, кажется, знаю… Ну да, конечно! Андрею же твоя Люся утром звонила, к ней ее бывший парень из Уфы приехал, да? И она тебя тут же и прогнала…
— Не надо, мам.
— Эх, бабы, бабы…Жалостливые все – жуть! Их бросают, в грязь втаптывают, а потом пальцем поманят — они уже и тут как тут. А как же иначе. Любимый болен, и надо обязательно себя в жертву принести… Вот объясни мне, почему мужики совсем другие? Ну, если только тебя в расчет не брать, конечно. Ты у нас – особый случай… Почему они–то очертя голову на помощь не бросаются да себя, драгоценного, в жертву не приносят?
— Мам, я не понимаю, о чем ты…
— Да о том! Если бы этот парень не заболел так ужасно, никогда бы про твою Люсю и не вспомнил! А она и рада стараться – сразу отцу звонит, тебе вон больно–пребольно делает… Как будто и Андрею моему больше делать нечего! Это ведь не так все просто — пойти и обо всем договориться. Теперь же за любой чих рассчитываться приходится! Он попросит – потом у него попросят. И еще неизвестно, что. И вообще, у него и своих проблем хватает…
— Так что, Глеб и правда болен? Так я и знал… Да, я же видел… А что у него, мам?
— Рак у него. Предполагаю, что уже запущено все. Иначе его так просто из уфимской больницы бы не выпнули… Чего ты на меня так уставился? Побледнел весь… Сынок, я тебя умоляю! Не бери на себя это! Пусть они сами там как–нибудь разбираются, а? Вот не было печали на мою голову…
— А что Андрей Василич сказал?
— Ну, завтра утром она его к нам в стационар притащит, будем смотреть, что ж…Ты знаешь, сынок, мне вообще эта ваша Люся не нравится! И привязанность твоя эта к ней тоже не нравится. Что, у нас в городе с приличными девушками напряженка? Да вон в твоем институте какие красотки–умняшки учатся! А ты запал вдруг весь на эту Люсю–странно даже…Чего в ней такого–то? Неужели влюбиться успел?
— Успел, мама.
— Ну что ж, тогда горе мне. Плохо это, сынок.
— Да почему?
— Да потому. Тебя жалко…
Татьяна Львовна растерялась. Сердце ее материнское и в самом деле трепыхнулось вдруг жалостью к сыну, и чувство вины перед ним тут же подняло свою лохмато–настырную голову: вот и плати теперь, мол, дорогая, за бабское свое счастье…Она отчего–то уверена была , что сын просто надумал себе окаянную эту любовь, впихнул в себя ее силой; просто стыдно ему стало за коварную мать–разлучницу, вот и взвалил мальчишка на плечи ее грех, и искупает его таким образом, носясь с Люсей этой, как с иконой писаной… Не верила она в его любовь, и все тут. Потому и спросила с опаской, стараясь говорить как можно спокойнее да насмешливее:
— А ты хоть жениться на ней не надумал еще случаем?
— М–а–а–м… — страдальчески искривив лицо, протянул Илья.
— Ну что, что мам? От тебя ведь всего можно ожидать! Ты ж меры в подвигах своих не знаешь…Так да или нет?
— Господи, ну что ты несешь, мама… Послушай себя – это ты меры ни в чем не знаешь!
— Ну, поучи меня жизни, поучи!
— Слушай, ма, а как же утром она его в больницу повезет, если ей завтра на работу надо? У нее там строго…
— Ну вот, я же говорю…Она без тебя разберется, сынок! Далась же тебе эта Люся, ей богу! Оставь ты ее!
— Не могу, мам. Не оставлю. Ни за что не оставлю…
Ранним утром следующего дня он решительно открыл красивую лакированную дверь с табличкой «Адвокат Петровская Л.А.», вошел и остановился, оглядываясь по сторонам. Маленькая приемная была пуста. « Интересно, когда она придет?» — подумал он, усаживаясь на удобный офисный стульчик. – « И что надо делать? Может, пока кофе сварить да и отнести этой самой Петровской?»
Звонить Люсе на мобильник он начал с семи утра, каждый раз раздражаясь от звука вежливого, раз и навсегда записанного и равнодушно отправленного в пространство голоса, сообщающего ему, что «абонент временно отключил телефон, или находится вне зоны обслуживания…» И домашний Люсин не отвечал. « Ну и ладно. Буду сидеть тут и ждать. На работу–то она все равно придет… Хоть к вечеру, а придет», — решил он, усаживаясь за Люсин рабочий стол.
— Молодой человек, вы ко мне? – выплыла из двери напротив полная черноволосая женщина с ярко накрашенными красной помадой губами. — Чего вы тут хозяйничаете, как у себя дома?
— Нет, я к Люсе Шуваловой. А вы, наверное, Лариса Александровна? Вы не знаете, когда она придет? Она вам не звонила?
— Представьте себе, нет! – с досадой махнула рукой та. – Обнаглела ваша Люся окончательно — уже и на работу не является. Вот я ее уволю сегодня, пожалуй…
Лариса Александровна долго и обидно ворчала на Люсю, называя ее легкомысленной девчонкой и потенциальной из–за своего поведения неудачницей. Потом она пристально, будто прицениваясь, начала разглядывать Илью и вдруг улыбнулась ему совсем по–свойски. Мальчишка очень, очень ей нравился… Особенно поразило Ларису Александровну его лицо, совсем с одной стороны юное и нежное, а с другой – будто печатью сложных жизненных решений уже и отмеченное. Подумалось ей, что такие, наверное, лица были у прошедших через войну мальчиков–гусаров в те ушедшие в прошлое времена. Показалось даже, будто и от этого мальчика гусарской этой порядочностью за версту несет, и тут же вздохнула она завистливо: эх, молодость, молодость… Сообразив уже в следующую секунду, что мальчика этого, по всей видимости, ей бог в помощь послал, она улыбнулась ему еще шире, еще приветливее:
— Ой, молодой человек, а может, вы меня выручите? Мне уйти надо часа на четыре. Процесс у меня. А сюда, как на грех, документы важные должны занести, и деньги… Посидите, ладно? Очень выручите!
