Олег Лукошин - Человек-недоразумение
Но я жёсток и требователен к своему сознанию и заставляю его воссоздавать последовательность событий и их эмоциональную составляющую. Иначе нельзя, воспоминания — всё, что у меня есть.
В Барнауле я со сцены порадовал зал очередной победой над материальным миром — разрушением Берлинской стены. Всё произошло тотчас так же, как и с прошлыми выплесками энергии: бессонная, мучительная ночь, жгучее, невыносимое томление, странное ощущение выплеска и пришедшей вслед за ним лёгкости, новость о падении Берлинской стены, дошедшая до нас в форме слухов (телевизор в те времена ни я, ни другие члены «Сна Борменталя» не смотрели, и газеты тоже читать не собирались).
— Наивные немцы думают, — вещал я со сцены, — что стену разрушили они сами, что это результат какого-то мифического исторического процесса, стихийного и неожиданного. Чушь! Истинный разрушитель стены — это я, ваш Владимир Ложкин, душа и совесть русского рока. Думаете, мне хотелось её разрушить? Думаете, я поклонник Канта и мюнхенской «Баварии»? Ничего подобного! Мне нет до немцев дела, я даже огорчён тем, что обе Германии объединяются сейчас в одну, хотя на самом деле это никакое не объединение, а присоединение ГДР к ФРГ, я желал бы их полного и окончательного распада, вплоть до деревень и посёлков, но я ничего не в состоянии с собой поделать. Я запустил маховик, и остановить его уже никто не в силах. Этот мир ждёт крах! А всё оттого, что он не принял меня с самого начала, что превратил меня в изгоя, что сделал из меня недоразумение. Теперь он расплатится сполна!
Честно говоря, последовавшее за разрушением Берлинской стены объединение двух Германий действительно сильно озадачило меня. Оно как-то не вписывалось в общую картину мировой агонии — согласитесь, странно: всё рушится, а они вдруг объединяются. Но сейчас я понимаю, что недовольство моё возникло от недопонимания ситуации. Объединение Германий — всего лишь одно из ничтожных созидательных проявлений окружающей действительности, пытавшейся стихийно разработать какую-то защитную концепцию и произвести оборонительные манёвры под натиском моих стремительных атак. Манёвры оказались локальными и кратковременными, потому что шансов этому миру я оставлять не собирался.
— Урррра-а-а-а-а-а-а!!!!!!! — восторженно завопила публика, искренне радуясь (хотя с чего бы?) тому обстоятельству, что Берлинской стены, у которой никто из них, скорее всего, не был, немногие слышали о ней по телевизору, а большинство и вовсе не представляло себе, что это такое, больше нет и что по чуждому и неизвестному нам Берлину можно перемещаться беспрепятственно во все стороны. Говоря по правде, радоваться исчезновению Германской Демократической Республики, этого супергосударства, являвшегося одним из самых высокоразвитых с экономической точки зрения, но при этом в колоде этих самых высокоразвитых имевшего наиболее высокий уровень социальных гарантий, было откровенно глупо, и даже тогда, будучи всё же слишком ветреным и не вполне сформировавшимся человеком, я в глубине души понимал это. Но не радоваться очередному проявлению собственной огромной разрушительной Силы я не мог — это всё равно что не радоваться приходящей раз в год потенции.
Радость же публики, причём столь безудержная, несколько смутила меня. Я в первый раз задумался над тем, как все эти люди воспринимают мои слова, и после стремительных, но глубоких раздумий тут же, в следующее мгновение, пришёл к выводу, что зал просто не воспринимает их всерьёз. Да, вот так: они полагают, что я дурачусь, что я пребываю в образе эксцентричной рок-звезды, потчующей очередными своими выходками провинциальных ротозеев, что я всего лишь «делаю шоу», имея в виду все произведённые разрушения не буквально, а в лучшем случае иносказательно, что это просто линия поведения такая, что она или какие-то там хитрожопые продюсеры, просчитавшие все эффекты от скандальных высказываний, обязывают произносить меня подобное.
Не скрою, я был разочарован таким к себе отношением.
«Значит, я для них всего лишь клоун… — крутилось в голове. — Значит, они не верят мне».
И хотелось вывести с лица Земли их всех разом, и я уверен, что захоти того, напрягись чуток, и я бы с лёгкостью совершил это, но что-то останавливало меня. Может быть, твёрдое понимание того, что именно они, человеки, и должны стать свидетелями того, как я уничтожу этот мир — вслед за ним, разумеется, отправив в вечное небытие и их самих.
Ленинград
Визит в столицу русского рока оказался коротким. Мы планировали попасть на очередной фестиваль Ленинградского рок-клуба, но выяснилось, что он закончился месяц назад.
Тем не менее в Ленинграде мы выступили. Это был дом культуры какого-то завода, вместе с нами там выступала ленинградская команда «Объект насмешек». До того дня я не подозревал об их существовании, но по ленинградским (а значит, и по союзным) меркам это была уважаемая рок-группа, лидер которой Рикошет водил дружбу со многими известными звёздами русского рока. Видимо, им срочно понадобилась какая-то группёшка на разогреве, а Эдик через пень-колоду был знаком с кем-то из музыкантов группы — так нас ангажировали для совместного выступления. Правда, объяснив, что денег не заплатят. Мы согласились, потому что решили, что это послужит нашей популяризации в северной столице.
Концерт оказался примечательным тем фактом, что его посетил Костя Кинчев, друг Рикошета и мой кумир. Впрочем, я узнал об этом лишь по окончании музыкального рубалова, когда в каморку, где мы с пацанами из «Объекта насмешек» впрыскивали по пятьдесят граммов, заявился он — суровый красавец с демоническим взглядом. Кинчев.
Я просто обомлел, увидев его на расстоянии вытянутой руки. Это была словно встреча с самим Иисусом. В тот момент я даже не смог осадить себя, одёрнуть как-то, сказать что-то типа того, что это, мол, обыкновенный человек, и я при моём статусе в этой реальности, при моих намерениях и могуществе совсем не должен относиться к нему с подобострастием.
Но я обо всём позабыл. Я смотрел на него, открыв рот.
Костя же пребывал не в настроении.
— Ну, бля, ты едешь или нет? — обратился раздражённо он к Рикошету.
— Не гони, — отозвался тот. — Айда с пацанами посидим.
— Нет времени, — поморщился Кинчев. — Если идёшь — пойдём. Я в машине. Ждать не буду.
Он уже собрался повернуться и выйти наружу, но я, преодолев парализовавшее меня смущение, остановил его вопросом:
— Костя, ну как тебе концерт? Понравилось наше выступление?
Кинчев на секунду замедлил шаг и, не поворачивая головы, не глядя на меня, презрительно бросил через плечо:
— Говно.
Через мгновение дверь за ним захлопнулась.
Воскресенск
Город моего краха. Музыкального, музыкального. Я понимаю, что вы были бы рады услышать прямо сейчас о моём жизненном крахе, тяжёлом и мучительном, но пока вам придётся потерпеть. Речь идёт всего лишь о моей карьере рок-музыканта. Всего лишь. Я произношу это без горькой усмешки, потому что карьера в роке, тем более в русском — это самое нелепое, что только можно представить себе в этой жизни. Это даже более нелепо, чем пятьдесят лет подряд работать инженером по охране труда в передвижном зверинце.
Концерт ожидался рядовым — традиционная солянка из пяти или шести команд, причём все до одной панковские. Вроде бы это даже называлось фестивалем отечественного панка или что-то в этом духе. Мы, как самые известные из всех, выступали последними, то есть хэдлайнерами. Типа, гвозди программы. Вышли на сцену, настроили инструменты, зарядили «Мир, ты воняешь!», с которой начинали все наши сеты, и всё бы ничего — по крайней мере, я видел, что чуваки с чувихами задёргали «козами» и энергично затряслись под аккорды, доносившиеся со сцены, — но со мной стало происходить что-то странное. Глаза застил туман, руки отчего-то задрожали, в животе родилось неприятное ощущение колючего холода, и в довершение всего с какого-то хрена я стал заикаться.
«Что я здесь делаю? — почувствовал я в черепушке эту кристально ясную и убийственную мысль. — Чем я занимаюсь? Во что я себя превратил? Как это всё имеет отношение ко мне и моей жизни? Почему я стал кривляющимся клоуном, почему я жду одобрения от этого человеческого стада? Почему мне льстит их внимание, почему я добиваюсь их любви? Всё равно рано или поздно я уничтожу их вместе со всей материальной действительностью, почему же сейчас они вдруг стали так дороги мне? Почему я обманываю себя? Смогу ли я истребить их, не превращусь ли я в такого же безмозглого осла, как они?»
— Сейчас, сейчас, — бормотал я в микрофон. Первая песня закончилась, и мы собирались запустить вторую. — Сейчас я взбодрю себя и вас. Какие-то странные мысли лезут в голову, это определённо происки враждебных сил.
Мне подумалось вдруг, что было бы неплохо раздеться догола.
