Олег Лукошин - Человек-недоразумение
Буквально через пару месяцев после нашего отъезда из Горького этот неласковый к нам, но всё же весьма милый город с какого-то хрена переименуют в длинное и второсортное название Нижний Новгород, которое, по-моему глубокому убеждению, лишь засоряет язык. Лично я Горький (какое прекрасное, звучное, трепещущее название, неужели не понятно?!) никогда даже в мыслях Нижним Новгородом называть не пытался, и похоже, со мной солидарны несколько миллионов граждан России, которые и по сей день зовут Горький Горьким. Это название идёт городу, и против этой мистической истины не попрёшь. Верните Горькому его настоящее название, придурки!
Ярославль
Город запомнился лишь дракой на автовокзале с местными гопниками. Дагестану в этой драке полоснули по плечу ножом, а в остальном мы отделались лёгкими ушибами. Если учесть, что противостояла нам компания в два раза большая по численности, то мы неплохо отделались.
Пермь
Здесь начался наш роман (назовём это так, прилично) с клавишницей Наташей Самодуровой. Начался он у нас одновременно с Эдиком, так что какое-то время она как бы считалась нашей с ним официальной девушкой. Можете надо мной смеяться, но с моей стороны это была настоящая — кратковременная, да — но настоящая и безусловная любовь. Наташа оказалась достаточно циничной натурой и даже как бы позволяла себе периодами сомневаться в моих способностях по разрушению материального мира (чем, пожалуй, и привлекла моё внимание), но было в ней и нечто, что вызывало во мне настоящее и совершенно непридуманное томление. Я даже стал — кратко, кратко — как бы сомневаться в безусловной убогости своего физического воплощения, мне чудилось порой, что оно несёт и иные возможности, предоставляет скрытые шансы. Что близость, тепло небезразличного человека, что любовь, чёрт меня возьми, — они возможны, они явь, они неспроста приходят и зовут. Помнится, я достаточно быстро избавился от этих наваждений, но дуновение их меня озадачило.
Эдик всегда позволял мне потрахаться с Наташей первым. Лежал рядом, задумчиво взирал на нас — на неё, сосредоточенно, со стонами и придыханиями отдававшуюся моменту, и меня, повёрнутого лишь на том, чтобы удержать в стоячем положении пенис (отчего он, разумеется, то и дело опадал) — взирал и молчал, ласково и терпеливо отстраняя Наташины руки и губы, тянувшиеся к его промежности. Когда же за дело принимался он, я не возражал против Наташиных ласк, не возражал и он, и порой я ощущал себя захватчиком, этаким Озриком-Узурпатором, отнимавшим у него нечто дорогое и значимое.
Впрочем, по большому счёту я не любил, не чувствовал и не понимал Эдика, а потому все свои эмоции и размышления, связанные с ним, производил скорее ради эксперимента, а не по необходимости.
«На самом деле ничего этого нет, — взирал я на Наташу, склонившуюся над моим членом, и интеллигентно пыхтевшего за ней Эдика. Причудливость момента поражала до самых глубин. Именно вот так, с голой и покорной Наташей, хрупкость мира, да и собственная хрупкость становились вдруг непреложными и главенствующими в абсолютной степени. — Этого нет. Нет меня, Эдика, Наташи, нет этой кровати, этих стен, этого дома. Где я? Что за видения посещают меня? Кто руководит этим? Кто руководит мёртвыми и вовсе не рождавшимися? Я похоронен под толщами времени, я пылинка в безбрежной пустоте, меня нет, меня никогда не было, ничего никогда не было, это ложь, причудливая, множащаяся ложь».
И с новой силой хотелось доказать миру факт его небытия, окончательную степень его отсутствия, непререкаемую истину его лживости.
— Я знаю тебя, гнусная явь! — кричал я, чувствуя, как закипает сперма.
— Мне известны твои намерения и формы одурачивания!
Эдик, не прекращая движений бёдрами, тревожно на меня поглядывал.
— Тебе не обмануть обманщика, мерзкое отродье! — а сперма уже бурлила, сперма уже мчалась наружу, сперме не терпелось быть исторгнутой и засохнуть на грязной простыне, так и не оплодотворив женскую плоть.
— Я уничтожу тебя!!! — вопил я в потолок, отчего облупившаяся и державшаяся на честном слове штукатурка готова была сорваться на наши головы и даже пускала в воздух мелкую белёсую пыльцу.
Сперма вырывалась наконец наружу и освобождала меня на какое-то время от неподвластных томлений плоти.
Сам концерт в Перми в памяти не отложился. Не потому, что я был пьян или обкурен, нет. Просто концерт был самый что ни на есть рядовой. Обыкновенный.
Тюмень
Здесь мы с Пухом решили нанюхаться. Он раздобыл какой-то белый порошок — звучит как описание в милицейской сводке, но иначе его не назовёшь — и клятвенно уверял, что это настоящая колумбийская кока. Вряд ли она была колумбийской и даже вообще кокой, но не попробовать новых ощущений после достаточно скучного курения ещё более сомнительной, чем эта кока, травы, которую все в нашей группе торжественно звали марихуаной, но была которая, скорее всего, полынью, я конечно же не мог.
После первого же вдоха меня обильно стошнило. Вывернуло не просто наизнанку, а наизнанку изнанки — вроде бы весь пол в полуподвальной каморке, где мы кантовались, покрылся на сантиметр моей ядовито-зелёной блевотиной.
— Э-э, — жалеючи смотрел на меня Пух, — не принимает организм.
— Ерунда! — тут же стал я бодриться. — Короткий сбой. Теперь желудок чист. Давай ещё!
Он дал, но при втором вдохе меня снова стошнило — лужа блевотины увеличила свою глубину ещё как минимум в три раза. Откуда только взялось во мне столько непереработанных пищевых остатков?
— Мда, — сурово и печально констатировал Пух. — Не быть тебе кокаинистом.
— Ну и хер с ней, с этой кокой! — покрытый пятнами, шатающийся, раздосадовано махнул я рукой. — Не быть, так не быть.
На концерте, то ли от досады на самого себя, то ли просто так, в рамках развития моей звёздно-роковой личности, я спустил штаны, вытащил наружу член и обдал первый ряды мощнейшей струёй мочи. Публика, в основном визжащие и кривляющиеся девчонки-панкушки, отпрянула от сцены, но выходку мою восприняла в высшей степени положительно — новой порцией визгов. Я держал в левой руке микрофон и рычал в него слова песни — кстати говоря, это была «Живительная влага», достаточно популярный и мелодичный боевичок — а правой тряс пипиську, то ли смахивая с неё последние капли, то ли гордясь самим фактом её оголения. Я был на пике творческого возбуждения, я почти купался в прунах восторга, я постигал единение со слушателями и сонмом собственных тайных, мелких и гадливых личностей. Мне было хорошо.
Всё испортили менты. Они зачем-то забрались на сцену, сбили меня с ног и вынесли за кулисы. Как ни пытались меня отбить ребята из группы, менты вынесли меня за пределы концертного зала, зашвырнули в «бобик» и увезли в отделение.
Ночь я провёл в камере, в компании двух тихих и напуганных алкоголиков, которые всякий раз, когда я обращался к ним с каким-либо вопросом, болезненно ёжились и пытались отодвинуться от меня подальше.
Молодой мусорок, посреди ночи вызывавший меня на допрос, грозился мало что говорящей мне то ли административной, то ли даже уголовной (за что, чёрт возьми?) статьёй, но утром меня вышвырнули из отделения наружу и отпустили на все четыре стороны. Скорее всего, просто потому, что я был несовершеннолетним. Поэтому о милиционерах я никогда не отзываюсь плохо. Они понятливые ребята, просто у них работа скверная.
Барнаул
Наш самый дальний выезд на восток. Помнится, был вариант сразу же после Барнаула рвануть в Новосибирск, а оттуда в Уссурийск и Хабаровск, но вроде бы этот вариант, предложенный каким-то местным прихиппованным этнографом-путешественником, неизвестно где и как возникшим на нашем пути, подразумевал исключительно путешествия, вовсе без концертов. Такой вариант показался нам скучным, а скорее всего, просто-напросто не хватило денег.
Замечу в качестве некоторого отступления, что вспоминать прошлое, как выясняется, чрезвычайно тяжело. Я уже не в первый раз сталкиваюсь с тем, что элементарно не помню некоторые события, достаточно важные, по крайней мере, казавшиеся мне таковыми в то время, а вот сейчас… какой-то слой ила закутал их непроницаемым ковром, и сквозь его поверхность высвечивают лишь отдельные и малозначительные эпизоды. Возможно, память просто уберегает меня от травм прошлого?
Но я жёсток и требователен к своему сознанию и заставляю его воссоздавать последовательность событий и их эмоциональную составляющую. Иначе нельзя, воспоминания — всё, что у меня есть.
В Барнауле я со сцены порадовал зал очередной победой над материальным миром — разрушением Берлинской стены. Всё произошло тотчас так же, как и с прошлыми выплесками энергии: бессонная, мучительная ночь, жгучее, невыносимое томление, странное ощущение выплеска и пришедшей вслед за ним лёгкости, новость о падении Берлинской стены, дошедшая до нас в форме слухов (телевизор в те времена ни я, ни другие члены «Сна Борменталя» не смотрели, и газеты тоже читать не собирались).
