Андрей Тургенев - Месяц Аркашон
Зачем нам даны слова, Господи? Фраза, выпавшая изо рта — в запальчивости, по глупости, — подобна камню: она долетит до цели и разобьет мир. Ничтожные сгустки слов способны топить корабли и гасить звезды. Прикосновения рук, сплетения ног, трепет языка — это жизнь. Слова — смерть.
Другой фильм, являвшийся мне прошлой ночью, называется «Король-рыбак». Я целовал Эльзу в хрупкие позвонки, тихонько царапал ногтями спину. Я узнал Эльзину боль, Эльзину тайну, я был агентом мира, который сообщал Эльзе: Эльза, Эльза, мир — с тобой. В первых кадрах «Короля-рыбака» герой — звезда прямого радиоэфира. В его шоу звонят скучающие придурки, у которых тихо едет крыша от фаст-фуда и одиночества. Одному из них, особо депрессивному, герой ляпнул, что нужно уже, пора-пора, сделать решительный выбор между нормальными людьми и ничтожными обывателями. «Или мы, или они». Потом герой приходит домой, узнает, что его номинировали на какую-то премию, отплясывает-торжествует. Врубает телевизор. Горячая новость: услышав совет, депрессивный чувак отправился в ирландский паб и расстрелял там десятерых двуногих по подозрению в принадлежности к стеклоглазым яппи. Ведущего тут же вышвыривают из профессии, и за 10 минут экранного времени он успевает скатиться по наклонной плоскости прямиком под метромост, в зловонное братство бомжей.
Это только называлось: угощу тебя ромом. Рома у Рыбака во фляжке оставалось два с половиной глотка. Следующую бутылку мы едва выклянчили у бармена (в кафе, где я облил Мориса пивом), и я отдал за нее все наличные деньги, почти 60 евро. Кредитка осталась на вилле «Эдельвейс». Я не думал, где буду ночевать. Ветер промозглее с каждой секундой. Марта приближается. Мы сидим на скамейке перед пляжем. К воде я идти не хочу. Ну их — стихию вкупе с новой ангажированностью. Луна канула в тучах. Бескрайнее ночное ничто, в котором затеряны плывущие безумцы. Вряд ли мы о чем-то говорили с Рыбаком. Ах, да, он все толковал об истинно мужской воле, о двухметровой волне над бортом. О брызгах и ветре, которые входят в душу, как слова Бога. Опять эти чертовы слова! Я молчал и пил. Я мог бы входить сейчас в Эльзу глубоко-глубоко, распластав по кровати ее большие ноги, как крылья, и она бы сладко стонала, но я сижу на холодной скамье с чудовищным провокатором Рыбаком.
Я не имею претензий к Рыбаку, не испытываю к нему ненависти. Существо из другого кино, он не способен отвечать за себя в нашем полноцветном, набитом оттенками мире. Домик Рыбака стоит на диком пляже, на окраине Летнего города: окраина, впрочем, начинается сразу за нормальным пляжем. «Можешь не считать, — говорит Рыбак, — в прилив 50 от моря, в отлив до сотни». Места в домике еще меньше, чем у Пьера с Пухлой Попкой. Под потолком болтаются связки допотопной рыбы, похожие на сухое дерево. Карта Бискайского залива разлагается на мокрой стене. Стол-верстак — вроде разбомбленного Нью-Йорка, но не сейчас, а лет через 50: вскоре после отмены моратория на атомную войну. Завален-заставлен грязной посудой, канатами, пустыми бутылками, микросхемами, слесарным инструментом. Тут же высится огромный резиновый сапог. Самые приличные предметы — коробки из-под сигар Идеального Самца. В одной из них хранится марихуана. Мы покурили, и я сразу ложусь на отведенный мне топчан. Рыбак продолжает разглагольствовать, но я слов не разбираю. Они имеют не больше — хотя, видимо, и не меньше — смысла, чем завывания ветра за окном, затянутым грязной марлей. В какой-то момент я слышу, что Рыбак вновь взялся за гнилое свое, ругает Эльзу и Пухлую Попку шлюхами, но реагировать лень.
Я вспоминаю роковую сцену в Казино: по кадрам: щелк-щелк. Ухмылку Рыбака. Свою руку, выжимающую на устрицу лимон. Щелк. Кулачок Эльзы, падающий на столешницу, блеск брильянтовой крошки. Вспышки жара и холода. Уколы реплик, каскадом. Без передышки, без раздумий. Comme a la guerre. Я не справляюсь со скоростью. Официант, наливающий вино в бокал. Щелк. Радиоведущий, танцующий за секунду до краха. Щелк-щелк. Хрупкие позвонки Эльзы. Алька, засыпающая с сигаретой в руке в поезде примерно Амстердам — Кельн. Сигарета едва не обожгла пальцы: щелк. Завывания ветра складываются в невнятные пока слова: это Марта поет. Снова Казино, тяжелый малахит Эльзиных глаз. Я пытаюсь прокрутить пленку медленно, будто переснимаю случившуюся реальность. Будто может быть дубль два. Хотя бы в голове моей все пройдет гладко, и я засну — безмятежно. Мне будет сниться, что я обнимаю Эльзу, и будет тепло. Если Марта придет-убьет меня сейчас, я не успею понять, что сжимал в руках призрак. Сам Рыбак спит в старой лодке и кажется немножко мертвым. Будто его по Стиксу в этой лодке запустили.
Я очнулся; причем очнулся я трижды.
В первый раз я очнулся в хижине Рыбака. Утренняя эрекция от переполненного накануне мочевого пузыря — бессмысленная и тяжелая. Рыбак храпит в лодке. Я отворяю кашляющую дверь. Свежий воздух бьет в лицо. Я даже забываю о пузыре. Я обнаруживаю, что сегодня есть рассвет. Ну, небо по-прежнему затянуто тучами, но не черными, а такими, цвета стекловаты. Снизу робко пробиваются белесые солнечные лучи. Море спокойно: слишком спокойно. Перед домом Рыбака лежит, надо думать, посудина Рыбака: красная с синим. С виду крепкая и даже красивая, из всех вещей Рыбака сравнимая только с коробками из-под сигар. Не в ней ли Утоплый Муж отбыл последний срок? Я не могу больше видеть Рыбака. Хочется горячего кофе. Я вытаскиваю хэнди: ага, уже почти пять. Поезда из Аркашона ходят с шести, значит, скоро откроется вокзал, где есть кофейный автомат.
Зато нету полутора евро для автомата. Я вспоминаю, что перед сном сшиб локтем с верстака банку из-под сардин, в которой живут у Рыбака мелкие монетки. Рыбак еще махнул рукой: пустяки. Я решаю вернуться в дом и собрать с пола нужную сумму. Предположим, монетки закатились в щель (в полу наверняка полно щелей!), и все равно бы Рыбак их не нашел. В домике невыносимо душно: как это я вчера не заметил. Когда я подбираю с пола вторую монетку, Рыбак перестает храпеть. Я замираю. Гадко, когда застают за воровством. Со мной такое было дважды. Однажды застали меня, еще раз застал я. Меня, когда, покидая дом одной из женщин, купивших мой секс, я прихватил с собой золотые часы. Вот черт дернул, иначе и не скажешь. Солнечный луч ударил в каминную полку, блеск часов на миг меня ослепил. На полке сплетались фарфоровые Дафнис и Хлоя. Я к тому моменту жутко устал от своей заказчицы. Она не была старой, ей было чуть за сорок. Но некоторым женщинам не везет, их тело рано пропитывается запахом времени. Не знаю, тленом не тленом, чуланом не чуланом, короче — старостью. Необратимостью. Я, в отличие от Эльзы, считаю, что против времени деньги бессильны. Их можно поменять на кремы и мази, но кремов и мазей нужно столько, что они лезут из кожи вон. Женщина получается скользкая. Словно лягушку обнимаешь. Я, впрочем, давно не трогал лягушек, не помню, каковы они на ощупь. Но уверен, что вполне отвратительны.
Короче, последние дни рядом с этой клиенткой я находился в дурном настроении и много сил тратил, чтобы это настроение скрыть. Часы я воспринял как возмещение моральных издержек. Ощущение молодости на золотые часы: время на время. Когда я брал вещицу с камина, вошла хозяйка. Притворилась слепой. Не сочла возможным скандалить с низшим существом. Или, может, понадеялась, что я уже пристыжен и часы верну (я не вернул). К тому же крайне неловко разоблачать подлость близкого человека, даже условно близкого. Я это понял, когда сам оказался в роли застукавшего. Я снимал пару лет назад комнатенку в Клиши, ко мне в гости заглянули коллеги, и среди них Пьер. И Пьер, улучив момент, стащил у меня со стола стофранковую купюру. Мне стало жутко стыдно. Будто ворую я сам. И я, разумеется, предпочел не заметить. И, встретив здесь, в Аркашоне, Пьера, я был искренне ему рад. И случай тот вот только сейчас вспомнил, но образ Пьера от этого не потускнел. Напротив, я подумал о несчастном старике с теплотой. Человек заброшен в мир с совершенно неясной целью. Ему чаще холодно и одиноко, чем светло и тепло. Он имеет право на слабость.
«Мужчина может быть слабым, но не имеет права быть глупым» — вот так сказала Эльза. И ушла. Я добрел по берегу до пляжа. Пляж сильно изменился, но я некоторое время не понимаю чем. Потом соображаю, что исчез строй лодок-скорлупок. Хозяева спасли их от Марты. Или беременная корова слизнула языком. Когда же это произошло? Были ли они здесь вчера, когда я шел вдоль берега с Эльзой?
Шел с Эльзой. «Мужчина может быть слабым, но не имеет права быть глупым», — неужели это будет последним, что я от нее услышал? Какое, стерва, имела она, к черту, право разрывать со мной так высокомерно и резко?! Я пытаюсь найти в своем положении хорошие стороны. И с удивлением обнаруживаю, что их полно. Ситуация сплошь соткана из хороших сторон. В кармане полпачки «Лаки-Страйк Лайтс». Полтора евро на кофе есть, и до вокзала — рукой подать. Чуть позже мне позвонят (конечно, позвонят-заплатят, надеюсь, как и обещали, щедро), и я — свободен, что твоя Марта. Можно забыть о дурацких аркашонских тайнах. Не надо больше кривляться в роли Чужого Мужа, с которой я — Рыбак прав — все равно не справляюсь. Это она со мной справляется. Я, например, уже долго стою с расстегнутой ширинкой, безрезультатно стараясь помочиться в океан. Несмотря на переполненный пузырь — безрезультатно.
