Виктор Пелевин - Диалектика Переходного Периода Из Ниоткуда В Никуда
Он проходил в другой декорации. Над сценой висела лиловая лента с надписью «United Queerdom». Под ней стоял настоящий «Астон-Мартин» модели «Vanquish 12», как у Сракандаева, только без мигалки. За ним покачивалось на сквозняке полотнище с огромным белым лотосом. Остальное пространство занимали леса, изображавшие многоэтажный интерьер, где происходило зыбкое сновидческое действие.
Собственно говоря, действия во втором акте почти не было – он состоял из танцев цветных фигур в нишах многоярусной конструкции. Танцы сопровождались монологом Бонда. Он пафосно говорил о вечных истинах (английские драматурги, догадался Степа), а три видеопроектора, установленные в нишах декорации, демонстрировали танцующим фигурам фрагменты его подвигов. Степа узнал отрывки из фильмов «Moonraker» и «Live and let die». Иногда Бонд почему-то сбивался на глуповатые частушки вроде:
Скиньтесь, девки, по рублю
На могилку для «true blue»![33]
Это были явно не английские драматурги, а Р. Ахметов. Степе понравилась виртуозная игра освещения – сцена по очереди становилась то зеленой, то красной, то синей, и разноцветные фигуры в нишах издавали протяжные крики, пугавшие притихший зал.
Вдруг свет погас. Это произошло вне всякой связи с действием, и Степа решил, что отключилось электричество. Но через минуту сцену осветило оранжевое мерцание, и стало видно, что декорация изменилась. Над сценой парил огромный череп с похожим на пещеру открытым ртом. Изо рта бил свет – за ним виднелся помост, убранный восточными коврами. Со стороны зала ко рту вела лестница, похожая на авиационный трап. Бонд неподвижно лежал на полу – кажется, он был без сознания.
Раздались звуки жуткого распева – не то тибетского ритуала, не то какого-то северного камлания. С противоположных концов сцены к Бонду двинулись две темных фигуры в венецианских масках (увидев маски, Степа похолодел). Это были Два Королевских Батлера. Подойдя к Бонду, они подхватили его под руки и повели по лестнице вверх. Добравшись до рта-пещеры, они слаженными движениями развернули его лицом к залу и опустили на четвереньки.
Степа увидел человека в покрытом вмятинами шлеме с синим плюмажем, похожим на струю дыма. Он очень медленно и плавно перемещался по убранному коврами помосту, словно перетекая из одной позы в другую. Кроме шлема, на нем была военная майка и камуфляжная мантия с черной надписью «NEBUCHADNEZZAR». Степа вспомнил, что так звали древнего царя, и догадался, что это Царственный. Подойдя к Бонду, Царственный остановился, сложил пальцы в замысловатую мудру и, что-то восклицая, несколько раз ударил его бедрами в зад, а затем победительно толкнул ногой. Бонд обрушился по лестнице вниз, и свет снова погас.
«Навуходоносор, – думал Степа в темноте, – это на принца Чарльза намек. Так протестанты Карла Первого обзывали перед тем, как голову отрубить. Про это еще у Дюма было в „Двадцать лет спустя“. А недавно, Мюс рассказывала, у них какого-то мужика изнасиловали во дворце, и батлеры как раз участвовали… Но почему тогда рыцарский шлем? Принц Чарльз ведь не военный… Или как раз для того шлем и все остальное, чтобы формально нельзя было сказать, что это принц Чарльз? Мол, Царственный, и все тут. А то у него, небось, тоже три адвоката в противогазах. Как у Мадонны…»
Современное искусство, как всегда, было малопонятным и не особо аппетитным. Но Степу поразило то, как двигался Царственный, – его шаги, похожие на замедленный танец, вызывали неподдельный страх. Что-то подобное Степа видел в фильме «The Cell», когда огромная женщина-культурист несла бесчувственную Дженифер Лопес на суд национального подсознания.
Когда свет зажегся, ни Царственного, ни Королевских Батлеров на сцене не было. Вернулась прежняя декорация – «Астон-Мартин» и многоярусная конструкция, только из ее ниш исчезли разноцветные фигуры. Бонд по-прежнему лежал на полу.
Придя в себя, он кое-как встал на ноги, поправил бабочку, подошел к краю сцены и долго вглядывался в зал, словно «ища человека». Затем он тихо и страшно спросил:
– Do they take me for a simpleton?[34]
Внезапная смена языка произвела впечатление – по Степиной спине пробежали мурашки. Это явно был не Р. Ахметов, а английские драматурги.
Бонд забрался в «Астон-Мартин» и произнес оттуда последнюю часть своего монолога, минорную, упомянув какую-то «слишком тугую плоть» и гниль, поразившую Датское королевство.
«Всюду эта политкорректность, – подумал Степа. – Скоро ни одну вещь нельзя будет назвать своим именем».
Оглушительно заиграла песня Меркьюри «Show must go on», и заработал поворотный круг. Бонд, раскорякой стоя в «Астон-Мартине», уплыл за кулисы, въехав прямо в нарисованный на них белый лотос. Представление кончилось.
Раздался шквал аплодисментов. Степа не хлопнул в ладоши ни разу – пьеса показалась ему отвратительной. Бонд всегда был для него героем занимательного комикса и симпатичным малым. Было загадкой, почему Сракандаев и многие другие до такой степени радовались его унижению, что аплодировали стоя. Кроме того, Степа не знал, как объяснить висевшую над сценой надпись «United Queerdom» – то ли это дурацкий гэг, то ли ножка буквы «n» потерялась в складках ткани, и стало казаться, что это «r».
Может быть, думал Степа, это порыв квасного патриотизма, вызванный тем, что англичане не выдают нам чеченских эмиссаров? Компенсация за десятилетия национального позора и деградации? Или, наоборот, зрители узнали в прозрачной метафоре судьбу русского человека, посвятившего жизнь Отчизне?
Видимо, последнее было ближе всего к истине – протискиваясь к выходу вслед за Сракандаевым, Степа ловил обрывки чужих разговоров:
– Все как у нас… Человек всю жизнь горбатится на страну, а что потом имеет? Это самое и имеет…
– Да, есть параллели. Только у них все как-то цивилизованней… Опять же, Гольфстрим…
«Но при чем тут Бонд? – думал Степа. – Глупо, пошло и глупо. Правильно кто-то говорил, что вся наша культура – просто плесень на трубе. Которая существует только потому, что нефть нагревают. Причем нагревают ее совсем не для того, чтобы расцветала плесень. Просто так ее быстрее прокачивать… Что за люди… Впрочем, это же гей-драматургия. Чего еще ждать от пидарасов…»
Тут он вспомнил, что за человек он сам, почему он в этом зале и зачем у него в портфеле лежит мистический жезл смерти. По его спине прошел холодок. «Спокойно, 0034, – подумал он, – спокойно. Поздняк метаться. Live and let die»[35].
52
Сракандаев отправился в ночной клуб «Перекресток», который располагался прямо напротив театра. С ним остались два богемных персонажа (один в штанах, раскрашенных под шкуру жирафа, второй в свитере с изображением Лары Крофт) и молоденький морячок в бушлате, непонятно как прибившийся к их компании. В клубе их ждали – навстречу вышел администратор, который провел их внутрь.
Степу не ждал никто, и ему в первый раз за много лет пришлось встать в очередь. Он мерз в ней около часа, поглядывая на загадочно мигающее зеленым неоном слово «Перекресток» и непонятное «anno homini MMIII», вырезанное на бронзовой пластине над дверью. Наконец его впустили.
Рядом со входом был металлодетектор вроде тех, что стоят в аэропорту. Увидев Степу, фэйсконтролеры немедленно попросили его пройти через штангу. Как только машина зажужжала, к нему подошел старший охранник, похожий на испитого Клинта Иствуда, и повел его в комнату для персонала. Обшарив Степу ручным металлоискателем (пришлось даже задрать рясу), Клинт Иствуд велел открыть портфель.
Сунув туда руку, он достал банку сардин, осмотрел ее и положил назад. Затем вынул «Добротолюбие» и пролистал его, задержавшись над одной из страниц почти на полминуты. Следом его худые нервные руки извлекли из портфеля священный лингам победы. Клинт Иствуд провел по нему пальцем, а потом поднял глаза на Степу.
Весь стыд, доступный человеку по этому поводу, был уже пережит Степой в поезде. К тому же он помнил, что лучшая оборона – это наступление.
– У меня еще один есть, – сказал он и пристально поглядел охраннику в глаза. – Хошь потрогать? Только осторожно, он весь в мозолях…
Клинт Иствуд отвел взгляд и положил лингам на место.
– Вопросов нет, батюшка, – сказал он, подавая портфель Степе. – Желаю счастливого отдыха.
Побродив по переполненному залу, Степа нашел одноместный столик недалеко от сцены.
Интерьер клуба напоминал аквариум. В полутьме горело несколько разноцветных софитов; мимо столиков проплывали официантки в платьях, на которых были вышиты большие пучеглазые рыбы. Степа обратил внимание на одну странную особенность – все официантки были женщинами, а среди посетителей их не было видно совсем. Со сцены помигивали разноцветными огнями какие-то электронные музыкальные ящики. Сракандаева с друзьями в зале не было.
