Александр Иличевский - Дом в Мещере
Надо сказать, это обычное мое занятие, я всегда почти неотрывно думаю о тебе. К тому же ты снилась мне сегодня, и я ужасно разволновался, проснувшись, так как ты снилась мне за окном поезда, вагон уже тронулся, а я все пытался читать по твоим губам, – был конец ноября, и окна проводник уже запер. Поезд, понятно, тронулся, а ноги не слушались – в общем-то, обычное для сна дело.
Лишившись же сна, я все еще отчаянно пытался удержать твое лицо, понять твои губы, но не смог и просто стал думать о тебе.
Думать о тебе бывает иногда очень сложно, а бывает – не очень. Но всегда – неизбежно. Мне кажется, что даже когда я ни о чем не думаю, то я не думаю именно о тебе, и что это есть только некий другой способ мысли о тебе же.
Но только в этот раз я почему-то разозлился. Не знаю, что на меня нашло. Возможно, дело все во сне, который вертелся вокруг меня ночью. Мне было досадно, что поезд уже уходит, а ты так и не соизволила выйти в тамбур. Может быть, в проходе было слишком много пассажиров и ты решила, что не успеешь?.. Но тогда я разозлился и подумал: ну какого черта, неужели я не могу думать о чем-нибудь другом. За что мне такое наказание, спрашивается?
И тут же следом поинтересовался у себя, а почему бы мне действительно не подумать, например, об окне. Тем более это совсем просто, взять вот так и подумать: а что такое окно?
Чем оно хорошо и чем дурно. Что в нем такого особенного, что отличает его от остальных вещей, например от солнца, которое в нем в то время уже поднялось выше деревьев.
И я начал с рассуждения о том, что окно похоже на полынью.
Я задумался и никак не мог понять, с какой стороны нахожусь – в воде или снаружи…
Тут проснулся Стефанов, спросил, потягиваясь и зевая, который час, и снова ужасной соней повернулся на бок.
Я снова стал думать.
Но ничего ясного у меня уже не выходило. Не получалось именно потому, что в окне мне все время прозрачно чудилось твое лицо. Оно меня отвлекало, хотя и было почти невидимо и только иногда проступало в зрении яви благодаря медленным очертаниям перистых облаков.
Трудная оказалась вещь – окно. И я бросил вскоре это занятье – размышление об окне. И ничуть не жалею, что бросил, так как это заставило – случайно – меня подумать о чем-то более интересном.
Я подумал о различии рассуждений о тех или иных предметах. Так это случилось потому, что я разозлился на себя и попытался понять, в чем причина того, что я не могу ни о чем другом, кроме тебя, думать.
Если ты все же добралась до этого места, то мне тебя жаль, так как дальше будет еще скучнее. Можно даже сказать, что дальше будет еще невозможней, потому что я уже сам испытываю трудность понимания. Так что смело бросай и обещай мне больше не читать. Согласна? Так бросай же. Ну вот и славно.
В принципе, думал я, мысль о любом предмете есть одно, независимо от самого предмета. Выражаясь наглядно, и значит, приблизительно, и значит, бесполезно, – вода, обтекая разные предметы, всегда остается водой. Следовательно, дело в тех невидимых глазу завихрениях в потоке, которые вызывает суть и форма (в случае воды – только форма) предмета, подвергшегося течению мысли.
Так я пришел к простейшему выводу, что дело в различии предметов. И чуть было не поздравил себя с очевидной глупостью, пустышкой – доказал исходное. Но, к счастью, этот простейший вывод навел меня на начало следующей цепочки рассуждений.
Хорошо, подумал я, что же тогда отличает предметы друг от друга? В самом деле, нет двух одинаковых предметов на свете, которые были бы доступны мысли. Это верно потому, что даже об одной и той же вещи мысль проистекает различно. Если бы это было не так, то мне вскоре наскучило бы думать о тебе. (Ив этом месте я особенно тебе благодарен.)
Мысль о тебе неизбежна и движется только потому, что ты неуловима, твой образ всегда мерцает, он изменчив, и уже не понять, благодаря чему это происходит.
Но оставим на время изменчивость. Мы доберемся до нее позже, и я скажу о ней отдельно, так как это ужасно таинственно и потому того стоит.
Так вот, думал я, значит, все дело в различии. Что же может воплощать идею различия как таковую?
Конечно же, числа, что еще! – закричал я про себя и испугал своим криком Стефанова, потому что мне только показалось, что я кричу про себя, мысленно, а на самом деле я заорал во весь голос и даже чуть было не сверзился, подскочив, на пол.
Старик поинтересовался, не случилось ли чего, и я, вместо того чтобы сказать: нет-нет, ничего не случилось, Алексей Васильевич, спите спокойно и дальше, дальше я не буду кричать, просто я подумал тут кое-что, и меня это привело в восторг, но я обещаю вам, что это больше не повторится, я буду вести себя тихо и смирно, тишиной оберегая ваш сон, – вместо этого я стал рассуждать во всеуслышанье, чем вынудил Стефанова проснуться окончательно.
Так вот, кричал я шепотом, ничего не может быть ближе к идее различия, чем числа! Хотя бы потому это так, что все числа разные! Если разжевать эту тривиальность – нет ни одной внутренне неразличимой пары двух нетождественных чисел. Следовательно, всего естественней было бы двум различающимся предметам или мыслям об этих предметах, поставить в соответствие два разных, определяющих их числа. А это значит, по крайней мере, что весь мир, все события действительного и нереального представляют – и составляют – собою числа!
Стефанов поправил подушку.
Я почувствовал, что что-то здесь все-таки не так, и сбавил обороты.
Но это только на первый взгляд может показаться поверхностным выводом, – поспешил я оправдаться. Вы скажете (и ты, вероятно, скажешь): подумаешь, какая простецкая мыслишка – перечисление всего сущего. Что тут особенного, что все, абсолютно все события и вещи можно пронумеровать, – а что с ними после делать-то? И по какому признаку их нумеровать? Как определяется их упорядоченность?
Тут я снова задумался. Твое лицо, развлекая во все стороны мысли, жило у меня перед глазами, оно составлялось из чисел в виде разных звезд, которые, едва застыв, тут же рассыпались и с медленным упорством начинали собираться в облик снова. Еще чуть-чуть, и я бы завис совсем, будучи туго нанизан на непроизносимый ступор рассуждения.
Стефанов с интересом взглянул на меня и спросил:
– Ну что, стоп машина?
– Хорошо, – теперь спокойно вполголоса продолжил я думать, начиная, как тигр в клетке, накручивать «восьмерки» перед камином, – чем же прежде всего отличаются предметы друг от друга? Что сразу можно сказать о предмете на подступе к мысли о нем? Только то, что он сложен или нет, так ведь?
Действительно, сложность – это первое и зачастую последнее качество предмета, которое выуживается при попытке его распознания. Любое нечто имеет свою конкретную сложность. Например, можно сразу сказать, что окно сложнее, чем чайник.
Или подушка. Или то, что в нем – в окне – наблюдается.
Но в то же время ужасно сложно сразу сказать, что сложнее – окно или ты, Катя.
(Думаю все же, что ты. Иначе я бы чаще думал об окне.)
Но именно в этом трудном сравнении сложности предметов и выявляется числовая природа сложности как таковой. Самый естественный способ представления сложности – это представить его числом; за каждой сущностью стоит число, определяющее его сложность.
Теперь вопрос. Существуют ли одинаково сложные сущности? Ответ – нет, не существуют, так как все сущности различны. Отсюда следует, что отождествление сущностей по числам их сложности невозможно. Все кругом различно. Даже один и тот же предмет отличается от самого себя, стоит его только заново помыслить.
Это я так думаю. Возможно, другой думает иначе и вполне допускает существование тождественного отношения в его мире. Я не настаиваю.
Если б я настаивал, я бы противоречил самому себе, так как, настаивая на общезначимости своего суждения, я впустил бы в свой мир тождественность.
Стефанову все это наскучило, он потянулся за книгой и проворчал:
– Глеб, может, хватит, а?
Я набрал воды и врубил чайник. Но решил не сдаваться и сел писать это письмо.
Сейчас уже четверть девятого, и скоро придет медсестра с уколами, – надо закругляться. Так вот, вкратце.
Числа, которые стоят за каждой единицей существования, могут быть страшно велики. Потому что все существования разные, и чисел требуется ужасно много. Обыкновенный чайный стакан может представлять собою число большее, чем расстояние в миллиметрах до созвездия Девы. А что уж там говорить о самом созвездии… Выходит, что качества – варианты наших представлений – всего-навсего «дело десятое», если не «двадцать пятое», по сравнению с числами сложностей.
Теперь очень кратко об изменчивости. О том, почему мне не удается не думать о тебе.
Я не в силах не думать о тебе, потому что мне это интересно. Интерес заключается в неисчерпаемости мысли о тебе. В твоей особенной изменчивости, которая не дает мне скучать, о тебе рассуждая. Это значит, что ты обладаешь ужасной сложностью.
