Мартин Бедфорд - Работа над ошибками
Отец разглагольствовал про левых и правых полузащитников, про центрфорвардов и про правила офсайда. Про крайних нападающих. Про кожаные мячи, которые тяжелеют от дождя настолько, что по ним становится больно бить, и если сыграть головой, то шнуровка может раскроить тебе физиономию. Отец провел ногтем по моему лбу, показывая, как это будет. Он сказал: что 4–3 – 3, что 4–4 – 2, что со свободным центральным защитником – один хрен. Мама заметила:
В 1966-м у Англии не было крайних нападающих.
Здрасьте! Профессор по футболу!
Отец сказал, что в его время главное в футболе было побольше забить, а теперь – поменьше пропустить. Мама сказала: не вижу разницы, а отец сказал, как это, очень даже большая разница, выиграешь ты 5:4 или 1:0, это любой мудак понимает.
Через десять дней после инцидента в доме Тэйа я обратился в травмпункт. Медсестре я сказал, что расшибся при игре в футбол. Бил головой, столкнулся лбом с другим игроком и к тому же неудачно упал. Она обследовала меня: тыкала булавкой в кожу под глазом и вдоль носа.
Чувствуете что-нибудь?
Боль.
Какую боль?
Как когда тычут булавкой.
Она проговорила: это хорошо. Велела повертеть глазом, посмотреть вверх-вниз, направо-налево. Осмотрела распухшую руку. Попросила подвигать каждым пальцем по очереди.
Когда был матч?
Вчера.
Мистер Линн, я работаю в травмпункте уже пять лет.
Может быть, позавчера, я не помню.
Этому синяку как минимум неделя – либо я китайский император.
Я промолчал.
Завершив осмотр без лишних комментариев, она сделала записи в желтовато-коричневой карте и направила меня на рентген, дальше по коридору. Рентген подтвердил наличие трещин в скуле и в межфаланговых суставах средних пальцев правой руки. Мне выписали обезболивающие лекарства и антибиотики, чтобы быстрее спадали опухоли на лице и на руке. Поврежденные пальцы забинтовали вместе и одели в кожаный чехольчик, крепящийся на запястье. Велели несколько дней носить руку на перевязи и избегать твердой пищи.
Я жил на консервированных супах и на «Витабиксе», который разводил горячим молоком. Много спал. Не брился, не чистил зубы, оставил попытки рисовать левой рукой. Я читал и смотрел телевизор. Когда мне в руки попадала бумага – досье, газеты, роман в бумажной обложке, – я должен был помнить, что мне нельзя поддаваться привычке отрывать от страниц тонкие полоски и жевать их. Впрочем, если я и забывал, то, едва начав жевать, получал немедленное напоминание в виде сильнейшей боли. Приходилось вынимать изо рта недожеванную полоску, из которой нельзя было даже слепить шарик – а я уже пристрастился украшать ими плоские поверхности своей комнаты. Я внимательно прочитывал местные газеты, надеясь найти заметку о происшествии в доме Тэйа, описание белого мужчины тридцати с чем-то лет, высокого, темноволосого, крепкого телосложения, с одним карим и одним зеленым глазом. Возможно, фоторобот. Но мне попалось всего одно сообщение – небольшой абзац, и тот не на первой странице – о том, что некий девятнадцатилетний юноша во время драки с проникшим к нему в дом злоумышленником получил серьезные телесные повреждения, и по этому поводу возбуждено уголовное дело. Имя пострадавшего не называлось, о подробностях не сообщалось, описание нападавшего дано не было. Тем не менее я постоянно ждал стука в дверь, ждал, что придут люди в форме и захотят задать мне несколько вопросов. Но пришла только тетя. Выразила обеспокоенность моим состоянием, но я сказал, что это производственные травмы. Тетя поцокала языком. И рассказала, как однажды дядя повредил спину, вылезая из кабины автобуса.
От адвоката я узнал, что бабушка и внук Тэйа дали полиции подробное описание моей внешности, а также сообщили мое имя и то, что в свое время я учился в __________– ской школе. Помог следствию и товарищ внука, с которым мы общались, когда я следил за домом в первый раз; он припомнил, что я ему говорил, где я живу – не называя микрорайона, а так, приблизительно. Адвокат уверен, что, если бы полиция пошла по этому следу, то рано или поздно меня непременно бы арестовали. Разыскивать же меня не стали главным образом потому, что бабушка и внук Тэйа выразили нежелание предъявлять мне обвинение даже в том случае, если я буду найден. Переубедить их удалось лишь потом, когда в ходе дальнейших событий мое имя стало достоянием общественности.
Я спрашиваю: почему же вначале они выражали нежелание?
(Адвокат улыбается.) Из-за миссис Тэйа.
А внук?
Он уступил желанию бабушки. На Востоке, знаете ли, матриарх семьи – очень уважаемая фигура.
В дождливые дни игры проводились в зале: бадминтон, прыжки на батуте. Волейбол. Однако в очень сильный дождь или очень ненастную погоду – или когда у мистера Хатчинсона было особенно плохое настроение, или когда кто-то особенно плохо себя вел, – он отправлял нас бегать кросс на улицу. Всех без исключения. Забыл кеды – бегай в парусиновых туфлях, нет парусиновых туфель – бегай в обычных ботинках. Если ты приносил записку от мамы с просьбой разрешить тебе не бегать под дождем, потому что у тебя астма или ты недавно болел, то мистер X. зачитывал эту записку вслух перед всем классом. И все равно выставлял тебя под дождь. Тех, кому не удавалось пробежать дистанцию за отведенное время, он заставлял отжиматься – по разу за каждые дополнительные десять секунд. После забега они всегда выстраивались на финише: жирные мальчики, мальчики-астматики, мальчики в заляпанных грязью кожаных ботинках; они из последних сил поднимали и опускали свои неуклюжие тела, и от промокших насквозь футболок шел пар, а мистер X. стоял над ними и считал: один, два, три…
Занятия начинались с пробежки по школьному стадиону, а потом – за ворота по гаревой дорожке, огибавшей ограду и поднимавшейся по границе микрорайона к лесочку на холме, к той самой рощице, месту моих детских игр, где я построил свой домик. Здесь дорожка терялась в глинистой гравиевой тропе, которая пересекала рощицу и вела к дороге, подходившей к школе с другой стороны и приводившей обратно на стадион. Пять с половиной миль. Иногда шесть – если мистер X. напоследок заставлял нас сделать еще один кружок по полю. Сам он всегда бежал рядом, чтобы никто и нигде не вздумал срезать, – бежал, доводя до отчаяния тех, кто тащился в хвосте. В рощице голос физкультурника перекрывал и пение птиц, и шум дождя, и тяжелый топот ног; на улицах его окрики глухо отражались от бетонных стен, от потрескавшихся плит тротуара.
В то утро, когда я вновь прошел по маршруту, которым мы бегали кросс (и которым его, по моим сведениям, бегают и по сей день), солнце светило очень ярко. Июль. Школа закрыта на каникулы, на спортивном поле пусто, белая футбольная разметка вылиняла и заросла травой, крикетная площадка огорожена веревкой – подсеивали газон. Штанги – на месте, но без сетки; с перекладины на веревке свисает автомобильная покрышка. Высокая ограда, ворота заперты на висячий замок. Я заглянул внутрь. Потом прошел вдоль ограды и обнаружил место, где через нее перелезали дети – дерево, к толстой ветке которого, нависающей над металлическими прутьями, прислонена доска. Приземляясь, я не забыл, что надо подогнуть колени и что ни в коем случае, даже для сохранения равновесия, нельзя касаться земли больной рукой. Бинты давно сняли, и я уже перестал носить перевязь, но пальцы все равно побаливали. Как только мои ноги стукнулись о твердую землю по другую сторону ограды, щека отозвалась острой болью. Я встал, отряхнулся. Вдохнул аромат цветочной пыльцы, травы. Выдохнул, отторгая лето, вызывая в теле ощущения многих проведенных здесь зим: дождь, холод, грязь, липнущая к телу мокрая футболка, влажные волосы, пар хриплого дыхания, вода цвета кофе, затекающая сквозь дырки для шнурков. Бег, бег, бег. Я обошел поле по периметру и вышел через ворота, которые изнутри оказалось преодолеть очень легко – встав на толстые металлические петли. Спустившись с другой стороны, я отправился по гаревой дорожке к границе микрорайона, потом в рощицу. Нелегко было после стольких лет вспомнить точный маршрут. Впрочем, после маминого сожжения я гулял здесь достаточно часто и знал все тропинки к тому месту, где мы снова выбегали на дорогу. В рощице – куда сквозь густые кроны деревьев не проникал солнечный свет, где было прохладно и где в сыроватой земле похрустывал под ногами гравий – легче вспоминался бег под дождем; вспоминалось, как просто было поскользнуться на мокрых корнях, полететь головой вперед, упасть на ковер из листьев, веточек, гниловатой коры вперемешку с землей. Я стоял на тропинке, где я упал тогда и лежал, неподвижный, обессилевший; во рту что-то хрустело, из угла губ стекала струйка слюны пополам с грязью. Рука мистера Хатчинсона потянула меня за ворот футболки, и надо мной раздался его голос:
Ну же, Линн. Встали.
