Анджей Стасюк - Девять
– Я тобой довольна, – сказала хозяйка Павлу.
Он подумал, что ей, должно быть, столько же лет, сколько его матери, но она была совсем на его мать не похожа. Она закурила и подтолкнула к нему картонную пачку дамских. Он взял одну и прикурил от бензиновой зажигалки – о такой он мечтал каждый раз, проходя мимо киоска. Ее поверхность была покрыта эмалью и разрисована райскими птицами. Цена шестьдесят пять злотых, сделано в Китае. Павел выкурил сигарету и ответил на несколько вопросов, исподволь поглядывая на теткины скрещенные ноги. Он чувствовал, как промежности становится тепло, но все равно этого он никак не мог, потому что мысль о матери была неотвязна, словно та стояла в дверях и смотрела. Он не хотел чаю, не хотел пирожных. Хотел лишь как можно скорее уйти оттуда, чтобы избавиться от стыда и в одиночестве рассмотреть банкноту.
В тот же день он купил себе зажигалку. Проехал несколько остановок, чтобы не светиться у киоска около дома. Обратно шел пешком и по дороге купил еще пачку «Кармен». Заплатил восемнадцать злотых. Заскочил за лимонадом, не смог удержаться и взял вдобавок плитку шоколада. Он шагал в сторону дома и, улучив момент, когда вокруг никого не было, щелкнул зажигалкой, но огонь не появился. Голубая искра проскакивала в темноте и гасла. Тогда он сообразил, что нет бензина, поэтому пустился бегом к киоску, где брал сигареты, и спросил про бензин. Ему дали овальную капсулу из мягкого пластика за восемнадцать грошей. Тут его взгляд упал на колоду карт. По тридцать шесть злотых. Твердые, жесткие, приятные на ощупь. Выбрал еще маленький ножичек на цепочке, за девятнадцать злотых. Отойдя от киоска, проткнул им капсулу и заправил зажигалку. Блеснул огонек, и он почувствовал счастье. Он шел, то и дело трогая карманы, где были спрятаны его приобретения.
Ночью ему приснился сон. Женщина в желто-черном кимоно склонялась над ним и вытаскивала у него из одежды, из разных укромных мест, деньги. Из-за горловины, из-за ремня на животе, откуда-то между ног, ягодиц, из подмышек, – и подавала ему. Он лихорадочно совал банкноты в карманы. Они вываливались, уже не влезали, падали, он собирал их, испытывая возбуждение и стыд, а когда проснулся, понял, что пижама мокрая.
Видя этот сон во сне, он подтянул колени к подбородку и крепко обхватил их руками. И почувствовал, как его окутывает тепло. Отзвуки жизни в доме перестали быть похожими на похоронный марш. Они окружали его, как вода. И он опускался на дно, уверенный, что не вынырнет уже никогда, а время будет бесконечно расступаться под его тяжестью.
В последний день лета он работал до сумерек. Назавтра ему сюда уже не надо было приходить. Время от времени он устраивал перекур, вынимая из кармана пачку албанских «Арберий» по двенадцать злотых. В другом кармане у него лежали голубые «Каро» за шестнадцать, но запах «Арберий» был сильнее и необычнее, он лучше заглушал смрад клеток. Когда огонек сигареты стал отчетливо выделяться в сгущающейся темноте, он собрал инструменты, отнес их и пошел получить деньги. Все было так же, как в прошлый раз, с той лишь разницей, что горела лампа, а клетка с канарейкой исчезла. Хозяйка подала ему конверт.
Внутри была тысяча и две сотни. Он посмотрел на нее. Она сказала, что это премия. И добавила: «Теперь есть повод выпить». И принесла бутылку югославского вермута и граненые хрустальные стаканы. Ему понравилось. Вроде микстуры с соком. Липкий, и горечь остается на губах. Красные занавески с рюшами были задернуты. На стенах золотистые бра с цветными стеклышками. Ковер словно овечья шкура. Когда он входил, двери даже не скрипнули. Интересно, искусственные цветы или натуральные? Во всяком случае, на вид они были совершенно новые. Павел никогда не видел столько дорогих вещей и такой большой комнаты. Он сидел на том же месте, что и в прошлый раз. Она остановилась перед ним. А он не поднимал глаз и видел только ее руки.
Потом, лежа на ее теле и облизывая его медленно и размеренно – так она велела, – он сделал открытие, что кожа не всегда пахнет человеком. Он не смог бы точно определить чем, но запах словно исходил от предмета, вещи, которую можно получить. Он пробовал поверхность на вкус и легко покусывал. Она говорила, чтобы он делал то или другое. Он деликатно выполнял приказание, но когда случайно попал губами на теплую и мягкую обивку кресла, то не прервал ласку, не почувствовав большой разницы. То же самое было с ковром, когда они переместились на пол. Время от времени он переходил от ее тела к белой шерсти ковра, и это прикосновение было столь же приятным. Он бессознательно терся о ковер, так что ей даже пришлось сделать ему замечание. Все это тянулось бесконечно, потому что он слышал в глубине дома удары часов: полчаса, четверть, потом восемь и девять и снова одиночные удары. Она затащила его на кухню, потом в ванную и снова объясняла, что ей надо, точно он был по-прежнему на работе. В ярком свете ванной он заметил, что соски у нее цвета сырого мяса или сотенных бумажек. Она тоже внимательно его рассматривала, трогала, выбирала кусок за куском, чтобы употребить именно так, как ей в тот момент хотелось. Но даже вода не смыла с нее запах мебели, одежды, парфюма и всего этого дома. Только ладони у нее были шершавые. Это делало ее похожей на других людей. Он удивился, увидев, что у нее нет волос под мышками, а на заду нет незагорелых мест. Красные ногти на ногах были похожи на кнопки для какой-то игры.
Когда они уже оделись, она сказала ему, что если он иногда будет приходить, то всегда получит от нее деньги. Он спросил сколько. Она ответила, что по-разному, ну, допустим, двести. Тогда он вспомнил те лишние две сотни в конверте.
Ну Пакер и остался, как ему сказал Болек. Вообще-то Пакеру и так не хотелось уходить. На прощание он услышал:
– Вернусь через два часа. Будь как дома. – И Болек показал на разоренный стол, недопитую бутылку и Силь, которая не знала, что об этом и думать, поэтому на всякий случай, пока за Болеком не захлопнулась дверь, сохраняла обиженный вид.
Потом, улыбнувшись Пакеру, она сказала:
– Ну наливайте, пан Пакер, и расскажите еще что-нибудь о прежних временах.
Пакер налил, уселся поудобнее, закурил сигарету – казалось, что он специально тянет время, но ему просто-напросто было и так хорошо, говорить совсем не хотелось.
– А что тут рассказывать. Было, да сплыло. Ничего интересного.
– А мне интересно. Я родилась в декабре восемьдесят первого, а Бомбончик, Болек значит, ни о чем не рассказывает: пришел и ушел. А ты ему все приготовь, и у него постоянно только одно на уме. Такая вот я дура. Ничего не знаю.
– Ты не ходишь в школу? – спросил Пакер.
– Я ходила в кулинарный, но это бесперспективно.
– Кто его знает, – задумался Пакер. – В принципе люди всегда есть хотят. И скажу тебе, детка, что сейчас едят больше. Я тебе уже говорил, что в наше время было всего три супа. А теперь? Или возьмем второе. У нас были котлеты, ребрышки, клецки, по пятницам хек, по воскресеньям иногда свиная отбивная. И все. Если кто хотел чего-нибудь эдакого, то шел в столовку. Мы с Болеком винтили в столовку на Торговой, где Зомбковская, и брали вареники, ленивые или силезские с шампиньонами, или картофельные биточки с маслом.
– Что с маслом?
– Биточки. Такие круглые. На базаре это тоже продавали, но я всегда брезгливый был и не мог из целлофана, а там давали в таких блюдцах из-под цветочных горшков.
– А что еще?
– На базаре? Фляки. В банках из-под молока. Стояла баба с детской коляской, а там двадцатилитровая банка, завернутая в одеяло или в какой-нибудь конверт для новорожденных. Выгодное дело было, на всем базаре ничего другого не сыщешь, а народу тьма. И каждый голодный. Не то что сейчас.
– А Болек?
– Что Болек?
– Он ел эти фляки?
– Ел. Что до жратвы, он брезгливостью никогда не страдал.
Человек на полу постепенно переставал двигаться. Он лежал на боку в такой позе, словно собирался куда-то ехать на детском велосипеде. Согнувшись в три погибели и подтянув колени к подбородку, он двигал ногами в затихающем темпе, а носки белели, как бинты. Тип в фиолетовом спортивном костюме соображал, что делать. Прикидывал разные варианты. Можно продолжать пинать дальше, но клиент был почти без сознания и не ощущал ударов в той мере, в какой бы должен. Можно его поднять и посадить куда-нибудь.
«На фига, – думал фиолетовый. – Все равно сразу свалится. Двинешь его разок и снова сажай, как на горшок». Он несколько раз глубоко вздохнул: «Были б мы где-нибудь подальше, я бы его тачкой переехал. Хоть бы одним колесом. Выжил бы, но запомнил. Тачкой хорошо». Фиолетовый залез на стол и прыгнул на сжатую кисть лежащего обеими ногами. Почувствовал, как что-то хрустнуло, но так, не особенно, поэтому он прыгнул еще раз. Удовлетворения все же не было. Подумал, что «адидасы» на хрен не годятся для такого дела. Тут его взгляд упал на забытый на столе кий. Он взял его, взвесил на ладони, попытался согнуть и потом рассек им воздух, чтобы услышать свист.
