Оксана Даровская - Браво Берте
– Тоже мне откровение, – обрадовался актуальности разговора Алексей. – Я тему эту когда-а двигал. Не искусство, а дутая пустота. Все, кроме музыки, прогнило. Только семь нот пока дышат.
– Прикиньте, – продолжил Сергей, – Зоське как-то пришлось в лондонской подземке прокатиться, она сцену наблюдала: стоят мужик с теткой, обнимаются, тетка натуральная, с приличными сиськами, но мужланистая, а он, наоборот, тонкий-звонкий, обмотанный длинным шарфиком, ботинки на платформе с серебряной блесткой, достал из кармана помаду, губы покрасил. Ладно бы гомик, так нет. Кстати, трубач, ты когда заведешь себе самочку для траха? А то присосался к своей трубе, как будто она у тебя газовая.
Над лицом Кирилла нависло расплывчатое женское лицо. Оно вдруг исказилось еще сильнее, рот от него словно отделился, разверзся в громком хохоте: «Я Анжелика, маркиза ангелов! Лежи уже, лентяй. Сама все сделаю. Дружбаны у тебя будут поактивнее. Мне, знаешь, часто попадаются тормознутые. Я так рассуждаю – целей буду. Подожди-и, сейчас я тебя растормошу». Она расстегнула Кириллу джинсы и начала свои нехитрые манипуляции. После полбутылки водки Кирилл сдался ее напору, но мысли не отключались: «Она мне противна, я ее не хочу, а мой орган очень даже откликается. Как подло устроен человек».
Глава 13. Встреча
Катя не знала, какое сегодня число, видела только, что за окном день. Она смотрела со своего матраса, как рядом дерутся два неопределенного пола существа, и ей стало мерзко до тошноты. «Зачем я здесь?» Она внезапно закричала на них: «Прекратите вы, уроды!» – вскочила с матраса, оттолкнула обалдевших от ее крика существ, ринулась в коридор, сорвала с вешалки куртку, сумку, нашарила в груде обуви свои ботинки, наскоро обулась, выбежала из квартиры, слетела по лестнице, распахнула дверь подъезда.
На нее обрушилась безликая городская окраина, погруженная в раннюю мартовскую весну. «Бежать, бежать… от чужих стен, из чужой грязи, но куда?» У нее больно свело от голода живот, она не успела отбежать за угол, ее вырвало прямо у подъезда. И сразу вывернуло наизнанку второй раз – одной желчью. Когда рвать стало совсем нечем, она нашла глазами крохотный, не уделанный собаками пятачок снега, зачерпнула в ладонь ледяное крошево, вытерла рот, растерла лицо до горячих колик. Пошла в сторону метро. Идти было необычайно легко, будто она ничего не весила. При каждом шаге ее словно поднимало над асфальтом, и она немножечко взлетала. Голова была свободной от прошлых мыслей, а зрение, наоборот, странным образом обострилось, бросалось в глаза то, на что раньше не обратила бы внимания. Вон тот полноватый старик в темно-синем пальто с воротником из искусственного меха, выгуливающий настороженно выглядывающую у него из-за пазухи кошку, беседующий с ней, как с человеком, или тот ребенок у дома на другой стороне двора, лет, наверное, трех, настойчиво отталкивающий мать, пытающийся открыть подъездную дверь сам. Наблюдать одновременно так много уличных подробностей было непривычно и удивительно.
Без надежды что-либо найти она на ходу машинально ощупала карманы джинсов, в одном из них обнаружила сторублевку. «Наверное, та девица, что выклянчила у меня кофту», – решила Катя. В ближайшем супермаркете на пятьдесят рублей она купила питьевой йогурт и булку. Телефон, что удивительно, оказался в кармане куртки, но батарейка безнадежно села. Отойдя в угол супермаркета, Катя жадно рвала зубами резиновое тесто.
«В городе оттепель, чавкает в лужах серый мартовский снег. Город, весною ранней контуженный, вскрылся венами рек», – пел Трофим. Катя видела своим новым зрением, как молоденькая кассирша, шевеля губами, беззвучно повторяет за Трофимом: «Все перемолото, скомкано, сорвано слишком долгой зимой. Но у меня есть ты, значит, Господь со мной».
Рядом какой-то парень пополнял телефонный счет через терминал.
– Который час? – спросила у него Катя.
– Пятый, – хмуро ответил парень.
Катя протянула ему оставшиеся от сотни пятьдесят рублей:
– Дай, пожалуйста, позвонить, я быстро, на два слова.
Парень взял у нее купюру, вложил в щель терминала вслед за своими деньгами, нажал «Оплатить», дождался чека, протянул Кате телефон.
«И неприглядная истина мира вновь предстанет нагой, но у меня есть ты, значит, Господь со мной», – пел Трофим.
Кирилл ответил сразу. Она только выдохнула:
– Кирилл?
– Катя… где ты?
– В Алтуфьеве. Тут супермаркет рядом с метро, с желтой вывеской.
– Не уезжай никуда, буду через полчаса.
– Только не спрашивай ни о чем.
– Ладно.
Они стояли на улице у двери супермаркета. Курили. Их толкали входящие и выходящие люди. Обоих бил озноб. Оба пытались это скрыть.
– Хватит курить. – Кирилл выхватил из ее руки недокуренную сигарету, затушил оба окурка в мусорнице. – Поехали к Алексею.
– А его родители?
– Они нормальные.
Катя отогревалась под теплым душем, подставляла лицо напористым тонким струйкам – проводила ладонями по телу. Она была целая и живая, та же, что раньше, Катя. Только видела теперь по-другому, как будто через сильное увеличительное стекло.
Потом на кухне они пили чай с приготовленными Лехой бутербродами, и Кирилл молча смотрел на нее. Просто смотрел. Не спрашивал, почему на ней тельняшка с чужого плеча.
– Я на днях была у Берты, – глядя в чашку, тихо сказала Катя, – и обидела ее. На душе кошки скребут. Хочу к ней съездить.
– Ладно, вместе съездим, – кивнул Кирилл. – Мне завтра в универ можно к часу. Тебя, смотрю, крепко к ней прибило.
– Ну, прибило, и что? – пожала плечами Катя.
– Ничего, так просто.
В кухню заглянул Алексей:
– Допьете чай, идите ко мне в комнату. Так и быть, чего-нибудь вам слаба́ю.
На стенах Лехиной комнаты висели увеличенные фотографии известных трубачей мира. Катя стала их разглядывать. Леха давал ком ментарии:
– Майлз Дэвис, много сделал для джаза нового. А это Клиффорд Браун, погиб в двадцать пять лет в автокатастрофе.
– Ой, а это Луи Армстронг?
– Ну да, куда без джазового дедушки. А это мой обожаемый Уинтон Марсалис – полная свобода звучания инструмента!
– Он хоть живой?
– Живой пока. А это Рой Харгроув, тоже неплох в своем роде.
– И все негры, – засмеялась Катя.
– У них кровь замешана на джазе. Вот Чет Бейкер белый, правда, как трубач будет послабее, но пел неплохо, «кул» прилично исполнял.
Кирилл сидел в кресле заваленной всяким барахлом Лехиной комнаты и счастливо смотрел на них с Катей.
– Вот, еще один белый. – Алексей показал на симпатичного улыбающегося дядьку с седыми волосами и густыми бровями. – Морис Андре, француз, материн любимый. Он в основном по классике. Умер только что, мать грустила. Ну, слабать-то вам что?
– А можешь «Есть только миг»?
– Без проблем.
Давно Берта не ощущала себя такой потерянной и сломленной. Железные тиски не отпускали ее душу вот уже четвертый день. Она неоднократно пробовала звонить Кате, но номер был недоступен, тиски сжимались все сильнее. В воскресенье от безысходности возник импульс позвонить Галке Ряшенцевой, но параллельный голос сказал: «Не стоит, Берта, начнут ся лишние расспросы, перемалывание прошлых театральных и жизненных ошибок».
После того, как в пятницу ее покинула Катя, Берта пропустила прием у Натальи Марковны, не посетив «оазиса последней надежды». Сегодня был понедельник, Наталья Марковна принимала в вечернюю смену в поликлинике. Берта решила сходить к ней, попросить успокоительных таблеток. На самом деле таблетки были предлогом. Ей хотелось излить душу.
Она спросила разрешения зайти с одним из пациентов на несколько слов. Тот согласился.
– Что случилось? – Наталья Марковна удивленно вскинула брови. – Почему не были в пятницу, у вас что-то экстренное?
– И да и нет, хочу поклянчить лекарство и очень нуждаюсь в разговоре с вами.
– У меня, Берта Генриховна, на сегодня все расписано, до конца приема час, если подождете…
– Конечно, я подожду. – Берта села в коридоре ждать Наталью Марковну.
Через час с небольшим они шли по улице в сторону дома Натальи Марковны. В кармане Берта теребила блистер с элениумом.
– Каких я дел натворила, Наталья Марковна, каких безобразных, непоправимых дел. Только вам могу сказать. Эта девочка, что приезжала ко мне, вы видели?
– Да. Пару раз видела. Красивая. Кто она вам?
– Если в родственном отношении, то никто. Свела судьба на старости моих лет.
И Берта рассказала Наталье Марковне о случившемся.
– Вот скажите, какой черт дернул меня заступиться за ее мамашу? Ведь та еще кретинка, коль живет с такой мерзостью.
Наталья Марковна глубоко призадумалась.
– Вы же хотели как лучше, преследовали благородную цель. Но, увы, благородство не всегда бывает оправданно. А по гамбургскому-то счету вы правы. Если девочка ваша обладает доброй, чувствительной душой, то действительно когда-нибудь простит свою мать. Поймет, что она тоже своего рода жертва подонка-приспособленца. Таких, готовых быть обманутыми, женщин-жертв, особенно после сорока, несчетное количество. Сколько лет девочке?
