Вадим Левенталь - Маша Регина
Стучит молоток, судья объявляет перерыв, Рома слушает длинные гудки в трубке, набирает снова и снова, в зале суда становится тихо, и, пока Рома дозванивается, можно успеть рассказать еще кое-что.
В бешенстве кидая в чемодан носки вперемешку с визитками, впихивая футболки так, чтобы склянки с косметикой не бились о коробку с медалью, чуть успокоившись в аэропорту (возня с заменой билета и уважительная радость таможенников подействовали терапевтически) и наконец уже в полудреме подлетая к Пулково, Маша наверняка знала, что будет звонить А. А. Она не собиралась навязывать ему роль психоаналитика, нет, А. А. просто был единственным человеком, которому не стыдно было бы похвастаться символической тяжестью своего чемодана. Впрочем, самой себе она объясняла желание позвонить А. А. путанее: он все равно узнает про нее, и ее звонок будет знаком, что она и не думает зазнаваться. Она собиралась набрать его номер сразу по приезде, но еще в такси, которое мчало ее в Марко Поло, ей пришла в голову история про безымянную женщину и троих мужчин: она выбирает между ними, думая, что выбирает себе судьбу, но в сущности выбора у нее нет. В самолете, прикрывая блокнот ладонью от любопытных взглядов старушки с крашеными волосами, она вдруг поняла, что это и есть ее новый сценарий и что в общих чертах он готов.
Поэтому, прилетев в Питер, она запаслась сосисками-апельсинами-кофе-сигаретами (слава богу, хоть в этой стране все магазины не закрываются, как один, в восемь часов вечера) и двое суток просидела с бумагой и карандашом. Только на третий день, почувствовав, что любое написанное на бумаге слово вызывает у нее раздражение, Маша набрала номер А. А. Он ответил мгновенно, как будто все эти два дня только и делал, что пялился в телефон.
Квартира на Третьей линии страшно изменилась. Когда-то она производила такое впечатление, будто здесь живет аккуратная и незаметная женщина. Теперь это была квартира одинокого и несчастного мужчины. У стен на полу стояли батареи бутылок, между ними дрожали клубы свалявшейся пыли, пепельницы были полны, на кровати лежало серое, очевидно с месяц не менянное белье, на столах вповалку сложены были пустые пачки из-под сигарет, книги, бумажки, квитанции, какая-то компьютерная рухлядь. Воздух был старый, тяжелый. В туалете журчала вода. Сам А. А. был небрит, на его рубашке не хватало пуговиц, возбужденный взгляд одновременно извинялся и как бы говорил ну и что такого, подумаешь. Разглядев его в полумраке, Маша вдруг поняла, что этому человеку уже почти сорок лет.
Такие вещи не случаются вдруг. Когда Маша на кухне все-таки не выдержала: что это у тебя с чашками стало, — имея в виду все, не только чашки, А. А., конечно, понял, о чем она, и было видно, что ему неприятно вспоминать, что когда-то вся посуда у него сверкала естественной белизной, но взявшейся вымыть хоть две чашки Маше он сквозь шум воды пробубнил, что вроде в порядке все. Маша не расслышала, и А. А. не стал повторять. В конце концов, вот так вот взять и объяснить это было невозможно. Вроде бы все это время он каждый день жил так же, как предыдущий. Читал, писал, готовил лекции, принимал гостей. Незаметно гости становились все старше и среди них было все меньше женщин. Готовить лекции становилось все проще и все ненужнее. В работе все чаще можно было отключить голову и писать по придуманной много лет назад схеме. Сорта сигарет становились дешевле. Маша отказалась от портвейна, А. А. с сожалением достал чайные пакетики. Он говорил, что стал теперь старый, что раньше девушки иногда заходили, что он не ждал ее, Маша слушала про то, что все у него то же самое, корябаю что-то, а что — бог знает, и зачем, — но по его нервному взгляду, по прыгающим пальцам она видела (сначала подумала, уж не трубы ли горят, но потом поняла — нет, дело в другом): есть еще что-то, чего А. А. не говорит, но вот-вот скажет — ты вообще-то очень вовремя позвонила.
Опять Маше пришлось почувствовать что-то вроде вины: все-таки любовь его к рыжей старшекласснице была чрезмерна. Неизбытая обида высосала из его жизни сок радости. Слушая А. А. — что так за все это время у него никого по-настоящему не было, что пробовал он жить с кем-то просто из необходимости с кем-то жить, но ничего не получилось, слишком уж противно, люди вообще довольно противные существа, только любовь ставит все с ног на голову (А. А. шутит, шутит), — Маша чувствует, как погружается в ужас от того, что прямо перед ней, здесь, совершается, уже свершилось, таинство смерти человеческого в человеке и что она тому виной, только не надо ля-ля, он все-таки взрослый мальчик. В конце концов, когда А. А., все так же шутя, потому что нельзя же такие вещи говорить всерьез человеку, которого не видел много лет, хотя, да, именно этому человеку ты и хотел бы все это рассказать, говорит, что от всей этой бессмыслицы он снова начал встречаться с женой, бывшей, но и она так никого себе и не нашла. Собственно, началось это случайно, случайно встретились в очереди в магазине, не могли ж они сделать вид, что не знакомы, стали спрашивать друг друга, что да как, так вот, все как в молодости — гости, и как-то так получилось, что оказались в постели, нет, она тоже не специально, и вот, самое дурацкое — что она, кажется, беременна, тридцать пять лет тетке. А. А. закуривает, а Маша говорит ему, что не выдержит больше у него тут и что пусть он моется-бреется и пойдем посидим куда-нибудь, только оденься хоть по-человечески.
А. А. пытается отговориться — денег нет, — Маша нагло отвечает: зато я нынче не бедствую, давай-давай, я пока почту проверю, — и ему приходится мыться и бриться, потому что ему все-таки хочется услышать, что она думает по этому поводу, хоть он и знает, что это абсолютно ничего не изменит.
Когда Рома раз за разом набирает Машин номер, она видит, что он звонит, но выключает звук: они с А. А. уже сидят в странном ресторане с китайской кухней и караоке, и ей не до объяснений, где она и с кем. То, что было невозможно в прокуренной квартире, под звук льющейся в неисправном унитазе воды, стало возможно на вечереющем Большом, по которому они медленно шагали, иногда ударяясь ладонями, — так, как десять лет назад: между ними вдруг снова побежал ток общего языка. В пятничный вечер машины едва успевают парковаться у торговых центров, Большой кишит шумными компаниями, Шестая-Седьмая линии пахнут пивом и табаком, Средний сверкает витринами. Маше приходится иногда кричать, чтобы А. А. услышал ее. Конечно, тебе надо жениться, — кричит она, — вы разводились? А. А. качает головой. Тогда тем более. Ребенок — хороший повод. Она сбавляет голос, увидев, как косится на ее последние слова идущая навстречу молоденькая девушка с острым носиком. Маша с трудом находит слова. То, что ей хочется сказать ему, это что на самом деле никакой разницы — возвращаться ему к жене или нет. Дело не в том, что ему уже почти сорок, что к нему в гости перестали приходить аспирантки и что больше такого шанса не будет. Просто если уж он вляпался в этот сюжет, то бежать от него бессмысленно. Он все равно в том или ином виде нагонит его. И может быть, наоборот, как раз так и удастся обмануть его — как ловят рыбу, слегка приотпуская леску. Распространеннейший из аргументов против семьи — нежелание связывать себя — глупейшая вещь: мы с самого начала связаны по рукам и ногам. Выход из этой истории уж во всяком случае не в плоскости событий. Что опустившийся холостяк, что престарелый родитель — картинки одинаково пошлые. Пытаясь объяснить все это так, чтобы вышло не обидно, она сбивается на себя, на свою работу, на кино.
Фильм, над которым уже хохотали кинотеатры всей Европы, А. А. смотрел пока только с компьютера, дрянную экранку, это, конечно, совсем не то, но он и сам рад сменить тему — он не заговаривает больше о своей жене, то, что ему надо было услышать, он услышал. Он не мог думать, что Маша захочет вернуться к нему, но ему нужно было, чтобы она знала. В ресторан они заходят, говоря уже совсем о другом.
А. А. готов был признать, что изобразительно «Минус» точен и прекрасен, что фильм сделан во всем — от волосатиков, которые в переходе у метро поют из Карлоса Пуэблы «de su presencia gigante», до диалогов типа «где этот чертов чемодан?» — «где-где, в пизде!» — «а пизда где?» — «в уме!» (это русский перевод, но нафиг немцам рифма, если они не читали Пелевина?), — что громадная метафора вокзала организует все пространство ленты, что финальная сцена, в которой Макс идет по улице и останавливается у лотка, чтобы купить газету с вакансиями, сообщает всей картине новую глубину, — пока А. А. говорил все это, Маша краснела и теребила пальцы (а что, есть товарищи, которые выслушают все это с холодным носом?), — но он все-таки не мог не сказать, и именно потому, что он не журнальный рецензент, что — но Маша уже и сама знала, что.
