Андрей Аствацатуров - Скунскамера
— Мама! Мама! — закричал я и кинулся к ней.
Мама встала мне навстречу.
— Андрюша! — строго спросила она. — Где твои лыжи?
Америка и коньяк
Два часа я провел в школьном медкабинете. Я лежал на кушетке под колючим шерстяным одеялом совсем голый. Это была та самая кушетка, на которой нас, малышей, каждый год перед первым сентября кололи в попу «гаммой глобулина». В кабинет то и дело кто-нибудь заходил. Появилась директриса и, брезгливо сверкнув на меня дымчатыми очками, процедила:
— Нарушитель лежит…
Не успела за ней закрыться дверь, как в проеме показалось крупное лицо нашей старшей пионервожатой. Мои глаза запомнили белую блузку с позолоченными пуговками, красный галстук и поверх всего этого — длинное огромное лицо, утыканное волосатыми бородавками.
Старшую пионервожатую мой папа называл почему-то «пионерзажатой». Я не понимал почему, но всегда смеялся. А мама, когда он так говорил, сердилась.
Лицо «пионерзажатой» уставилось в мою сторону и прогавкало какие-то злые слова. Я снял очки, положил их на столик, отвернулся к стене и закрылся одеялом. Потом пришел физрук. Я услышал его бодрый голос. Он явился меня проведать. Физрук решил, что я сплю, и принялся тормошить, приговаривая:
— Андрей, проснись! Проснись, говорят тебе! Мы с ребятами твои лыжи с ботинками из пруда вытащили.
Его лицо расплылось в красное пятно. Я сощурился, и оно обрело привычный вид подтаявшей фигуры. Я разжал веки, и лицо физрука снова превратилось в пятно. Это пятно о чем-то со мной говорило, в чем-то убеждало, что-то спрашивало.
— Ты же видел, видел! — настаивало оно. Я в ответ молчал и только улыбался. Мне в тот момент так хотелось — просто лежать, молчать и улыбаться. И еще хотелось, чтобы все ушли.
Вскоре физрука у моей кушетки сменили родители. Оказывается, мама позвонила отцу, и он приехал с теплыми и сухими вещами. Домой меня повезли на такси. Папа почему-то все дорогу веселился. Видимо, он был рад, что я утонул не до конца. Меня сразу же уложили в постель. Мама протянула мне градусник, предварительно энергично встряхнув его несколько раз перед моей физиономией. Я всегда очень не любил, когда мне ставили градусник, и заупрямился, сказав, что температуры у меня нет.
— Ты уже сегодня отличился, — сухо напомнила мама. — Так что давай-ка без торговли!
— Скажи спасибо, что под мышку, а не куда-нибудь еще, — присоединился папа. — Вон, в Америке, говорят, градусник в жопу вставляют.
Я поежился. Америка мне очень нравилась, и мне хотелось когда-нибудь туда уехать. Там все интересно, думал я. Там жвачка продается, сколько хочешь. Там — индейцы, ковбои и Ося Бродский. Когда я узнал, что американцы градусник суют не под мышку, а вставляют в жопу, мне сразу ехать в Америку расхотелось.
— А почему именно в ж… в попу? — поинтересовался я у папы.
— Вот такие они, твои американцы! — победно объявил папа.
Температуры у меня не оказалось. Мама, забрав градусник, ушла на кухню и через какое-то время вернулась. В одной руке она держала рюмку, в которой замерла бурая жидкость, в другой — колесико твердокопченой колбасы.
— Это — коньяк, — объяснила она. — Мне ваша школьная медсестра посоветовала дать тебе рюмочку, чтобы ты согрелся.
Я глотнул из рюмки. Коньяк оказался очень горьким и противным и вдобавок обжег мне горло. Я оттолкнул мамину руку, совавшую мне в рот колбасу, и стал мелко отплевываться, пытаясь выгнать изо рта отвратительный тяжелый привкус. В тот день я дал себе слово, что никогда в жизни не притронусь к коньяку. Но сдержать его, как потом выяснилось, не смог.
Когда учитель еще не пришел
Через три дня я снова начал ходить в свою английскую школу. Первое время я чувствовал себя знаменитостью. В наш класс то и дело заглядывали незнакомые учителя и старшеклассники. Спрашивали, «где тут у вас Аствацатуров, который провалился». Все показывали на меня, и я очень собой гордился. Но слава оказалась недолгой. Не прошло и двух недель, как история с прудом забылась. Потекли один за другим тусклые школьные дни. Все опять стало скучным. Уроки были похожи друг на друга. Мне они очень не нравились. На них заставляли делать то, что делать совсем хотелось. Что-то складывать, вычитать, умножать, делить. Зачем мне все это? Я решительно не понимал. С уроками меня примиряло только то, что я мог подолгу разглядывать затылок Насти Донцовой. В Настю Донцову я был влюблен. И ее затылок с двумя косичками сделал меня на какое-то время рассеянным. Я забывал об уроке и однажды вместо слов «Восьмое декабря. Классная работа» написал в тетрадке «Восьмое декабота». Помню, Валентина Степанна меня при всех за это отчитала, а девчонки в классе надо мной смеялись. На переменах Настя Донцова обычно куда-то убегала с подружками, и я совершенно не знал, куда себя девать и чем заняться.
Когда я стал постарше, меня спасали от школьной скуки счастливые минуты, о которых сложил гимн за спиной удалившего начальства Василий Розанов.
Только что строго прозвенел звонок. Перемена закончилась, нудный урок еще не начался. Но мы уже сидим в классе и ждем учительницу, которая почему-то опаздывает. Пятиклассником я обожал эти минуты. Сейчас вот-вот она явится, усядется за стол, откроет журнал и, щурясь в него, начнет вызывать к доске.
Но пока еще ее нет.
А вдруг она вообще не придет? И все будет по-другому?
Мы бросим здесь же наши портфели и побежим играть в футбол.
Вдруг у нее кто-нибудь заболел или ее срочно вызвали в РОНО?
Всех одновременно охватывает лихорадочное состояние ожидания. Оно кипятком пробегает по спинам, по склонившимся над столами шеями и замирает в кончиках пальцев. Никто не бегает, не дерется, не плюется бумажной массой из трубочек, не кидается учебниками. Электрические лампы на потолке горят ровным светом. Мы двигаемся, мы достаем учебники, мы поворачиваемся, мы что-то говорим друг другу, но внутренне мы замираем.
Насидевшись за партами, которые строго-настрого было запрещено покидать, мы отряжали дозорного к двери, смотреть, не идет ли наша учительница. Обычно ее караулить вызывался Старостин. Он подкрадывался к двери класса, чуть приоткрывал ее и выглядывал в коридор, немного присев в готовности тут же дать деру.
— Мишка! Что там?! — кричали ему. — Идет?!
— Тише вы! — отмахивался Старостин. За его спиной пристраивались другие, не желавшие прослыть трусами.
Старостин, набравшись смелости, уже на цыпочках выходил в коридор и, медленно переставляя ноги, крался к углу рекреации. Отсюда была хорошо видна школьная лестница. Старостин застывал на месте, отведя руку назад, словно дирижируя собравшимся за ним невидимым оркестром. Так он стоял какое-то время, но внезапно, дернувшись всем телом, разворачивался и, сделав страшное лицо вопил:
— ШУ-У-УХЕР!
Все, путаясь друг в друге, образовав бурлящий круговорот у двери, проталкивались обратно в класс и кидались по своим местам. Последним врывался Старостин. Он всегда успевал занять свое место и усаживался, послушно сложив на парте руки, прежде чем появлялась учительница.
Впрочем, однажды Старостину не повезло. Он только успел крикнуть «шухер», как его тут же сцапала за шиворот невесть откуда взявшаяся завуч английского языка. Ее звали Надежда Львовна Пудерсель, и она имела привычку всегда появляться неожиданно в самый неподходящий для этого момент. У этой «пудерсель» было брезгливое лицо пожилой женщины, все в мелких злых морщинах. А кудрявая шапка черных волос в самом деле придавала ей сходство с породистым упитанным пуделем. Нас она всегда в чем-то подозревала и злорадно усмехалась, уличив в плохом поведении или незнании какого-нибудь английского слова.
Мы сидели на своих местах, когда она втащила за руку Старостина. Буквально тут же в класс вошла наша географиня Фаина. Это был ее урок. Высокая женщина средних лет, похожая на заводную куклу, всегда в строгом костюме. Увидев Старостина, скукожившегося у доски под злорадным взглядом Пудерсель, и верно оценив ситуацию, Фаина замерла. Ее лицо сделалось восковым, и она ледяным тоном поинтересовалось у Старостина:
— В чем дело?
Старостин молча созерцал носки своих ботинок.
— Нет, вы только посмотрите на него… — ядовито закипела Пудерсель и уже громче произнесла: — Подумать только, Фаина Николаевна! Вы спускаетесь по лестнице, а этот хулиган Старостин на всю школу кричит «шухер»!
Восковое лицо Фаины Николаевны налилось возмущением.
— А ну неси сюда дневник! — приказала она.
Старостин поплелся к своей парте за дневником.
— Хорош… Нечего сказать… — торжествующе полушептала Пудерсель. — Вы представляете, Фаина Николаевна, что посмел этот хулиган Старостин тут вытворить на глазах у детей? Нам Ольга Пална на педсовете рассказывала. Она вызвала его к доске песню спеть. А пакостник этот выходит — руки в боки — и нагло заявляет: «Песня „Орлёнок“! Исполняет заслуженный артист СССР Михаил Старостин! У рояля, — говорит, — Ольга Пална!»
