Кен Кизи - Когда явились ангелы (сборник)
Трах тащился за нами, все больше и больше раздражаясь из-за нашего интереса к неподвижным вещам. В конце концов он отказался идти дальше; стоял, сложив руки, и выкрикивал угрозы.
– Он опять сердится, – перевел Джек. – Говорит, что если не сядем сейчас в такси, он уедет без нас.
Даже усевшись за руль, Трах не смягчился. Всю дорогу по пустыне до Серапеума он пилил нас за то, что едем так долго ради каких-то грязных могил! Мы умасливали его, предлагали жвачку, звали с собой смотреть саркофаги Серапеума. Ф-т-т-т! Лезть в дыру, как ящерица? Да ни в жизнь!
Мы оставили его гонять мотор вхолостую и пошли по песку. Дорожка из порванных билетов легко привела нас к входу в подземный храм – широкой наклонной щели в известняке, спускавшейся к высокой квадратной двери. Похоже было на пандус подземного гаража.
На дне вооруженный араб взял наши пиастры и вручил три половинки билетов из кучи уже порванных пополам. Мы вошли в высокую дверь и повернули налево в просторный коридор, грубо вырубленный в известняке. Новый охранник потребовал новую плату, взял наши половинки и еще их располовинил. Он важно вручил нам наши половинки половинок, а свои положил в свою пыльную кучу (которая была вдвое меньше, чем у первого, поскольку состояла из четвертинок, а не половинок) и жестом пропустил нас. Стало темнее. Потом был еще один поворот, налево или направо (я уже запутался), потом еще одна высокая дверь, и мы очутились в главном туннеле.
Это простой пустынный проход, вырубленный в сплошном камне, с неровными стенами, высоким потолком, ровным полом, вполне пригодный для метро: здесь спокойно могли бы разойтись два поезда и еще осталось бы место для автоматов со жвачкой и грабителей. Но он совершенно пуст. Ничем не занятый, он уходит вдаль и теряется в сумраке.
Прямого освещения нет; оказывается, свет идет из больших комнат, попеременно в левой и правой стенах туннеля, шагов через двадцать одна от другой. Комнаты с грубыми стенами, кубической формы, одинакового размера, метров двенадцать на двенадцать, с потолком чуть выше потолка туннеля и полом на человеческий рост ниже его пола, так что, когда стоишь, опершись на перила, видишь сверху единственный предмет мебели.
Он один и тот же во всех комнатах: огромный гранитный сундук с чуть сдвинутой в сторону крышкой, под которой видна его пустая внутренность. Если не считать резных надписей, сундуки совершенно одинаковые, они вытесаны из цельного куска темно-красного гранита, громадные, мрачные, окоченелые. В него можно положить целиком такси Траха и закрыть крышкой.
Сколько ни идешь по этому жуткому метро, все время одно и то же – комната за комнатой; одна слева, потом через два десятка шагов справа; все – со сводчатым входом, все – с мрачными гранитными гробницами, одинаковыми, вплоть до угла, под которым в незапамятные времена была сдвинута десятитонная крышка, чтобы спереть содержимое.
– Они были предназначены для мертвых быков, – объяснил нам Малдун. – Для жертвенных быков. По одному в год, и так – четыре тысячи лет, по-видимому.
Мы спустились в склеп по стальной лестнице и встали перед гигантским саркофагом. Я мог достать рукой до крышки. Малдун осмотрел гранитные бока ящика и нашел изображение жертвенного животного.
– Бык должен был выглядеть так – именно с таким узором на крупе, непременно с двумя белыми волосками в хвосте и родимым пятном под челюстью в форме скарабея. Но вы посмотрите на стенки.
Гранитные стены громадного выдолбленного блока были плоские, как неподвижная вода.
– При этом археологи не нашли у них ничего тверже меди! Никаких других орудий от той эпохи не нашлось. Нашему скоростному алмазному буру нужна неделя, чтобы просверлить тут дырочку, но археологи не допускают у этих несчастных каменотесов ничего, кроме меди.
Впечатление было дикое, макабрическое: современная точность для каких-то первобытных надобностей. Джек огорченно топтался вокруг гигантской загадки.
– Да чего они добивались-то? В смысле, плевать на эти чертовы орудия; да будь у них хоть лазер Голдфингера и червь Соломона[111], все равно это трудный способ разделать жаркое.
– Никто не понимает, зачем они это делали. Может быть, изначально это замысливалось как некое символическое погребение эпохи Тельца, и они так увлеклись, что не могли остановиться. Но никто не знает.
Джек Черри никак не мог успокоиться.
– В этом прямо что-то извращенное, а? Какое-то…
– Бычье упрямство, – докончил Малдун. – Кстати, надо бы посмотреть, не смылся ли еще наш надежный водитель.
Траха мы застали в таком раздражении, что он даже не хотел на нас смотреть, не говоря уже о том, чтобы везти нас домой. Он смотрел в сторону Каира и утверждал, что мы лишили его половины дневного заработка, с чаевыми и остальным. Грозил, что будет сидеть здесь и слушать радио, пока не придет верблюжий караван с туристами из Гизы. После путешествия на борту этих пахучих кораблей пустыни многие туристы с радостью сменят верблюда на каюту его роскошного лайнера и возместят ему то, что он потерял из-за нашего лоботрясничанья.
Это был чистой воды блеф. До завтра никаких караванов не ожидалось, и он это знал, но хотел выдоить всё до последнего пиастра из наших затруднений. И что еще хуже, сообразил я, гаденыш, конечно, повезет, но в четырехцилиндровом его мозгу созрел план напугать нас до смерти!
В общем, от всего этого уже тоска брала. Пока Трах препирался с Джеком и Малдуном, я вспомнил о своем «Поляроиде»; решил отвлечься от этой канители и поснимать.
Я вынул из машины сумку с фотоаппаратом и бачок с проявителем для негативов и перенес на маленькую каменную скамью у края стоянки. Вынув камеру, я услышал что в диатрибе Траха появились паузы. И всякий раз, когда я нажимал кнопку, он запинался еще сильнее. Для пробы я направил объектив в его сторону, и он замолчал совсем, чтобы втянуть живот. Я отвел объектив и снял ступенчатую пирамиду. Он хотел возобновить речь, но все время сбивался. Потом увидел, что фотография получалась сразу! И пропал.
Он бросил Джека и Малдуна на середине склоки и пришел смиренно торговаться со мной: все наши оскорбления, все наши ротозейства и задержки будут забыты и прощены в обмен на один только снимок его, сделанный на месте.
Я сделал еще одну призовую фотографию песка и неба, притворившись, что не фахим. Когда он увидел, что драгоценную пленку истратили буквально впустую – на пустыню, он стал бесстыдно клянчить.
– Щелкни, – скулил он. – Щелкни меня; щелкни Траха!
Я сказал ему, что у меня остался в кассете только один щелк, и хочу приберечь его для тех крестьян в долине, так живописно возделывавших темную нильскую землю.
– Я тебе вот что скажу, Трах. Ты нас медленно и аккуратно довезешь до «Мена-хауса», и я возьму там другую кассету.
Мы тронулись тут же. Когда я попытался сфотографировать крестьян, он выскочил из машины и побежал к радиатору, чтобы попасть на картинку. В кадр попал только его бицепс, но даже этой ничтожной детали было достаточно, чтобы он тяжело задышал и стал мять руки.
Худшего приступа вожделения я еще не видел в жизни. Это было стыдно, унизительно и немного страшно. Трах понимал, что теряет самообладание, но ничего не мог с собой сделать. Он сел за руль с видом наказанного спаниеля. Он повернул зеркальце – теперь смотреть на меня. Он смотрел на меня, как Собака Смотрит На Человека С Котлетой. Он даже не включил свой транзистор.
Всю обратную дорогу в напряженном молчании он беспомощно кхекал. Повернув на Пирамидный бульвар, он заставил себя ехать так медленно, что это было почти так же неприятно, как его лихачество. К тому времени, когда машина подкатила к отелю, мы все дрожали, а руки у Траха тряслись так, что он еле повернул ключ зажигания. В животе у него бурчало. Его коричневое лицо стало пепельным от пытки медленной ездой, на которую обрекло его невыносимое желание.
– Теперь щелкнешь? – спросил он жалким голосом.
– Надо взять пленку, – сказал я. – В кабинке.
Камеру я не осмелился взять. Он поехал бы за мной прямо через бассейн.
– Поторопись и щелкни его скорее! – крикнул мне вслед Джек. – А то он лопнет.
Когда Трах увидел меня с кассетой, он чуть не расплакался. Я зарядил камеру и заметил, что руки у меня дрожат под его взглядом. Джек поставил его боком к солнцу, на фоне пирамиды:
– Так эффектнее.
Трах стоял на бордюрном камне. Целую минуту собирался и напружинивался в правильную позу, прежде чем кивнул, что готов.
– Ну! Щелкни меня!
Трах выхватил отпечаток раньше, чем я успел покрыть его фиксативом.
Воздействие снимка было невероятное. Он наблюдал, как проступает его образ на бумажном квадратике, и лицо его менялось. Он выставил подбородок, потом расправил плечи. Он работал над собой, пока снова не обрел наружность очень хладнокровного молодчика, с которым шутки плохи. Дыхание его замедлилось. Цвет лица восстановился. Так он привел себя в полный порядок – и будь я проклят, если подлец не потребовал еще пять фунтов!
