Стефан Дичев - Современная болгарская повесть
«Улыбнись! — говорили мне друзья, когда я бывал грустным. — Улыбка делает тебя симпатичным…»
Эти же слова хотел я сказать пареньку — он в это время наклонился и прижал конец рулетки в том месте, куда я должен был вбить новый колышек. Но я не сказал их, потому что обида углубила складку между его короткими бровями и никакие дружеские слова не могли бы ее стереть.
* * *Закончив работу, мы мылись в Огосте: теплая вода струилась солнечной рябью по лежащим на дне круглым камешкам и спинам пескарей. Она пощипывала царапины, оставленные на наших лицах сухими ветками и колючками ежевики, и это пощипывание напоминало о дешевом одеколоне с запахом герани, которым в субботние вечера опрыскивал нас парикмахер, распространяя вокруг прохладную свежесть. В такие вечера мы, всю неделю проскитавшись по лесу и отрастив жиденькие бороденки, устало опускались в продавленное кресло и смотрели, как бритва, прежде чем заскользить по нашим щекам, пляшет в руках мастера, поворачиваясь то одной, то другой стороной к упругому ремню, который должен придать стали звенящую остроту…
С равнины веял ветерок. Он был теплый, потому что, хотя солнце давно село, камни, дороги и песчаные берега реки отдавали накопленное за день сухое тепло. Мы чувствовали его босыми ногами, но ладони и лица, еще хранившие прохладу потока, подсказывали нам, что вечер близок и горыч, тихо шелестя листьями осин (они издали чувствуют его свежее дыхание), уже задул с гор.
Мы расположились по соседству с бахчой, на самой вершине холма; лес здесь был редким, и в него вклинивались длинные полосы лугов, изрытые кротовыми норами. Вокруг нор, хотя трава была скошена, торчали высокие стебли ковыля, где примятого скотом, где распустившего зеленые метелки.
На ночлег мы устраивались в шалаше.
Он был сооружен из длинных, вбитых в землю дубовых палок, крытых снаружи соломой и арбузной ботвою. Верхушка просвечивала, и, лежа на жесткой земле, можно было видеть, как перед глазами плывут легкие ночные облака, — они становились заметны лишь в тот момент, когда пересекали Млечный Путь. К югу, до самого леса, тянулась бахча (там гибкие стебли оплетали стволы ясеней). Шагая через бахчу, я путался ногами в длинной ботве и спотыкался, чувствуя стопой тяжесть темного налитого плода. Сквозь качавшиеся широкие ладони листьев было видно, как лениво ворочается арбуз, серебряный в том месте, где бок его прижимался к земле…
— Подожди, я сам выберу! — сказал Лесной Царь и пошел на бахчу. Он ступал бесшумно, крадучись, словно боясь, что вот-вот кто-то вспорхнет над вырубкой.
Я вернулся к шалашу и подсел к только что разведенному костру. Язычки пламени, вместо того чтобы охватить хворост и шелушащиеся сухие виноградные лозы, расползались по траве, растягивая дымный круг.
Лесной Царь долго блуждал по бахче, выбирая самый зрелый арбуз. Я смотрел, как он щелкает пальцами по темной корке и прислушивается: одни арбузы отзывались гулко, как пустые жестянки, другие глухо бормотали, будто что-то грузное, булькая, шло ко дну, третьи передразнивали шлепанье босых ног по мокрой дороге.
Он остановил выбор на том, который напомнил ему о дожде и дороге, проверил, достаточно ли большой у него пятачок, там, где раньше был цвет, и обшарил глазами пестрый узор, словно силился что-то прочесть. Наконец, подняв над головой арбуз, огромный, как луна, низко висящая над вырубкой, он подошел к костру.
— Режь! — скомандовал он. Арбуз покатился к моим ногам, а Лесной Царь сел возле костра — в его жарком пламени горящая лоза становилась пурпурно-перламутровой и прозрачной.
Я взял нож, провел ладонью по лезвию, чтобы очистить его от помидорного семени, оставшегося со вчерашнего дня, и приставил острие к хрупкой арбузной корке (нож был пастушеский, мастерски сработанный деревенским кузнецом); резкий толчок руки — и родился звук, который побежал по корке, оставляя за собой трещину, глубокую и красную изнутри. Еще мгновение — и эта извивающаяся трещина обежала вокруг арбуза, и он, расколовшись на две половины, покатился по земле.
— От тебя костер и задушевная беседа, а от меня и моего друга три луны: одна на небе и две на земле! — улыбнувшись, сказал паренек. — Пусть светятся, а мы им порадуемся…
— Ты радуйся, а мне дай нож. Есть хочу! — грубо сказал Лесной Царь, и я, только что любовавшийся его мягкой походкой, его пальцами, наполнившими мне душу мелодиями ночной бахчи, взглянул на него неприятно пораженный.
— Значит, мне эти две, — сказал он и сгреб обе половины разрезанного арбуза, — а вы можете поделить вон ту, что висит над вырубкой. Боюсь только, нож затупите, пока будете резать…
Сам он уже пробовал первый кусок. Арбуз, видно, был сладкий и сочный, потому что он жадно вырывал большими, торчавшими вперед зубами огромные куски и глотал их, вытягивая шею; по шее пробегал неверный отсвет костра, и отросшая за неделю щетина топорщилась.
— Не все в этом мире сводится к еде. Порой человеку достаточно лишь прикоснуться к чему-нибудь красивому, — возразил было я, но сам смутился от ходульности своих слов.
— А мне не достаточно! — вытирая рот рукавом рубахи, сказал Лесной Царь, рукав порозовел от арбузного сока. — Ты можешь лето прошляться по лесу, сбивая ноги о коряги и раздираясь в кровь о колючки, чтобы осенью все деньги потратить на книжки и другую ерунду, а мне надо купить хлеб ребятишкам, корма поросенку и гвоздей, чтоб сколотить свинарник… Я люблю и бабу ущипнуть, и рюмочку пропустить — вот ради него я таскаюсь по лесам и оврагам. Ты можешь издали порадоваться пестрой бабьей юбке, а для меня это дело пустое. Мне нужно измять ее руками, нужно, чтобы баба побрыкалась, сделав вид, будто сопротивляется…
— До чего же мы тогда дойдем? — поддержал меня паренек. — До состояния скотины, которая тогда только и рада, когда ей подбросят в ясли немного сенца?..
— Дойдем до того, до чего ваши забитые чепухой головы никогда не дойдут! — сказал Лесной Царь и повернул к пареньку лицо, наполовину затененное козырьком. — Ты мне денежки подавай, а не пустые наставления. Я постарше тебя, и эта башка — может, она и кажется тебе дурной — до многого доперла. Жизнь тебя еще пообломает, коли живы будем, встретимся еще где-нибудь на ярмарке — только гора с горой не сходится, — позовешь ты меня в корчму, угостишь пивцом и — дай бог, чтоб набрался ты к тому времени ума-разума, — скажешь: «Прав ты был, дяденька, когда балакали мы с тобой у костра. Кружился я попусту, как летучая мышь вокруг луны. Глупость моя от доброты шла…» А я тебе отвечу: «Держи кулак наготове и время от времени подноси его к чужому носу — пусть уважают, так их разэдак!»
Я смотрел на него (он доедал уже последний кусок арбуза, врезаясь ножом до самой зеленой корки) и всей душой желал, чтобы не нашлось на свете такой корчмы, где бы Лесной Царь мог встретиться с моим другом и сказать ему свои горькие слова.
* * *Мы сидели допоздна, подбрасывая в костер сухие виноградные лозы, — они трещали и осыпали нас искрами. Сначала мы отстранялись, но потом переставали обращать на них внимание — алые искры, покружившись, падали нам на плечи, но не обжигали, а мгновенно гасли, превращаясь в легкие чешуйки пепла. Бахча, озаряемая пляшущими языками пламени, то приближалась к нам, кудрявясь зеленой ботвой, то отодвигалась к лесу, притаившемуся, полному загадочных движущихся теней.
Мы грели руки над костром. В его свете они становились бледно-коралловыми, почти прозрачными; пристально вглядываясь в ладони, я видел сложное переплетение вен, а за ними угадывал колышущиеся язычки пламени, мне казалось, что я вижу даже очертания углей. Может, это и не так, но тьма летней ночи и обступивший нас лес с его прохладой и сонными шорохами будоражили мое воображение.
Руки Лесного Царя тоже шевелились над костром, выбирая те места, где пламя уже попригасло, ладони лениво поворачивались к ласковому теплу.
Я слышал, что несколько лет назад Лесной Царь стрелял в мальчика из села Малая Кутловица, который ловил рыбу под железнодорожным мостом, ранил его в бедро, и теперь этот мальчик, которому уже подошла пора жениться, ходит на деревянной ноге.
Впервые я видел руки, стрелявшие в человека. Я представил себе, как эта самая ладонь, освещенная сейчас пламенем костра, прилаживает к плечу ружейный приклад, и, пока глаз прищуривается — в нем, качаясь, отражается мушка, — палец ищет курок старого бельгийского карабина времен первой балканской войны.
А руки мальчика в это время шарили вдоль опор моста (я с детства помню, что крестьяне из его села всегда ловили здесь). Мокрый подол рубахи плескался в воде. Усачи проскальзывали между пальцами, а в горсти оставалось ощущение чего-то гладкого и стремительного, отскакивающего, как пружина, — я сам когда-то испытал это чувство.
