Питер Акройд - Мильтон в Америке
Он нашел хоженую тропку, шириной как сельские тропы в Англии. Ни заросли шиповни-ка и куманики, ни путаница торчащих корней не замедлили мой шаг. Глаза мои — как зеницы голубки, омытые млеком. Безграничная млечность пространства. Но слепец спотыкается, потому что блуждал по скалам. Он сбился с дороги. Эха вокруг не слышно, и он боится забрести в трясину. К чему были эти скитания, бесцельные и бесплодные? Здесь пустыня. В сне человеческом это место страха. Друидического страха. Зло, крадущееся в ночи. Осквернение.
Слепец говорит торжественные речи. Он вновь и вновь поворачивает стопы, когда на него нисходит ночь. Пойду к пальме, сказал я. Хочется подержаться за ее ветви. Нужно отдохнуть в тихом тайном убежище, какой-нибудь лесной келье. Мне требуется гавань. Но где ему искать отдыха, как не под сенью какого-нибудь большого дерева, чтобы усесться там и плотнее запахнуть свой плащ? Не имея под боком себе подобного, он дует в ладони и втягивает ноздрями свое собственное тепло. Идет дождь, и я слышу уютный шум дождя в верхних листьях. Он спит, а потом вновь пускается в путь.
Рассвет. Уже светает? Моя голова полна росной свежестью, в волосах с ночи застряли капли. Я снял плащ; как мне его надеть? Куда, скажите, стремиться слепому в лесу? К самому себе? Я оторвал кусочек коры и съел. Слизал влагу с листьев и выпил. Я встану и пойду. Он ступает по живым существам не без страха. Мир по-прежнему пустыня слов и вздохов, вроде печальных воздыханий деревьев. Такая жара. Такие крики. Здесь совокупление. Здесь шепчущая тьма. Виноград запутался в его волосах, и резкий запах трав окружает меня. Непотребство. Если я паду, слизень и паук станут меня утешать. Хлесткий звук доносится от деревьев, и он пристыженный наклоняет голову. Он обоняет запах земли, зрелый, как склеп. Вокруг меня что-то растет.
А теперь ветерок приносит фруктовый аромат. Сладкий запах заманчивого плода разом обостряет мой голод и жажду, и я тяну руку, чтобы его коснуться. Повертеть амброзию у себя в ладони. Вкусно. Нет. О нет. Слепца, его или меня, кто-то поймал за ногу и швырнул в воздух. Он попал в силок и повис на шесте. Все вокруг замерло в ожидании, а он качается на веревке в индейской ловушке. Его темный мир перевернулся вверх ногами. Я похож на гробницу Магомета, кричит он громко, подвешенный между небом и землей!
Да будет свет. И стал свет. Слово было светом, Весь свет был светом. Что-то происходит. Голова моя пробита, и теперь из нее струится свет. Свет проникает в мои жилы и течет вверх. Вниз. А теперь ко мне идут деревья. Впервые видано. Деревья творения. Зеленая листва. Изумрудные небеса. Эти цвета не что иное как руки, готовые меня приветствовать. Прилив крови, мое красное море, расцепил мои сомкнутые веки. Слепой, который раскачивается в ловушке, предназначенной для оленя, способен видеть. С утра до полудня висит он, с полудня до росистого заката, и наблюдает, как с наступлением дня краски все более сгущаются. Я вижу.
2
Итак, дорогой брат во Христе, дорогой Реджиналд, я был возвращен. Слепец, подобный тому, кто с плачем пришел от Хеврона, вновь дан был народу своему. Полтора месяца они искали меня и, любя всем сердцем, почти отчаялись, но я обнаружился бредущим с посохом в руке через луга на краю нашего богоугодного поселения. Когда я ступал по этим благословенным полям, меня заметили двое наших работников. «Хвала Господу, сэр. Вы возвратились к нам, подобно Иосифу. Живым и невредимым». — «Кто это?» — «Угодник Листер, сэр. Вы слушали однажды, как я проповедовал об Исмаиле». — «Хорошая проповедь. Мне запомнились в особенности ваши замечания о волосах изгоя. — Думаю, у меня вырвался вздох, потому что я немало натерпелся за прошедшие недели. — А теперь, пожалуйста, не проводите ли вы меня в мое жилище? Я изнурен путешествием». — «Сию минуту, сэр. Какая радость, что вы спаслись! Пожалуйте сюда».
Меня отвели домой, и глупый юнец, который мне прислуживает, выбежал навстречу, смеясь и плача одновременно. «Ну вот вы и дома, — вскричал он. — Вы возвращены!» Он обнял меня, но я не шелохнулся. «О, Гусперо». — «Да, мистер Мильтон?» — «Отведи меня в дом. В мою пристань. — Молодая женщина ждала там и радостно меня приветствовала. — Счастлив слышать тебя, Кейт. Как отрадно — вернуться под эту смиренную кровлю. Я достаточно повидал. Видел, как начинается и кончается один из миров». — «О чем вы, сэр?» — «Неважно, Гус. Я многое вынес. Все в руках Господа». — «Верно, мистер Мильтон. Но от усталости вид у вас, сэр, такой, что краше в гроб кладут, если дозволено мне будет так выразиться». — «А я и стою одной ногой в гробу».
Иной раз мне хочется упиваться печалью, и я ни с кем не желаю делиться горестями. Подобно Иову, я лелею свою скорбь. И я позволил паяцу продолжать свою речь. «Мы всюду навели чистоту, сэр. Даже два ваших старых компаса сияют теперь как звезды. На книгах ни пылинки. Не проходит и дня, чтобы я не протирал их тряпкой». — «Рад это слышать. А про шагомер не забыл?» — «Как начищенный пятак». — «Отлично. Нужно возобновить свои отмеренные прогулки». — «А Кейт сотворила в саду прямо-таки чудеса». — «О, Кэтрин, я хочу тебе кое-что сказать. Я желал бы, чтобы все травы были посажены в алфавитном порядке. — Она молчала. — Ты меня поняла?» — «Если хотите, сэр. Названия я знаю…» — «Отлично. В моей уборной есть свежая ключевая вода?» — «Я меняю ее каждое утро, сэр. — Я чувствовал, что Гусперо хочет доверить мне какую-то тайну, поэтому молчал. — Кроме того вам приятно будет услышать, что Кэтрин ожидает ребенка». — «Еще какие новости?»
Я шагнул к открытой двери, которая вела в сад, но не ощутил удовольствия от запаха цветов. Стояла жара, но почему-то, когда я ступил на порог, меня проняла дрожь. «Что случилось, сэр?» — «Ничего, Кейт. А что могло бы случиться? — Я глядел, дорогой Реджиналд, в свою привычную темноту. — Только вот солнце припекает слишком сильно. Отведи меня в дом и приготовь, пожалуйста, немного теплой воды с отваром ромашки».
На следующее утро был созван торжественный совет, формально чтобы приветствовать мое возвращение к избранным. Когда я почтительно пересек порог, Морерод Джервис, Джоб «Бунтарь Божий» и Финеас Коффин призвали остальных к молитве.
«Я снова здесь, — сказал я, когда молитва смолкла и братья расселись на деревянных скамьях. — Призван назад из краев мерзости и запустения». — «Хвала Создателю». — «Вы, наверное, хотите спросить, где я пребывал последние недели. Что ж, скажу. Добрые братья и сестры, Христос счел нужным поместить меня среди людей плоти, в окружении развратного народа. — Разумеется, послышался испуганный ропот и скрежет зубовный, но я поднял руку, призывая собравшихся к молчанию. — Да, мне пришлось сосуществовать с дикарями. — Подобных стенаний никто не слышал со дня разрушения Тира. — Однако, соизволением Господа, выдержка и снисходительность не изменили мне даже бок о бок с ними, в их грязных норах». — «Неисповедимы и полны величия пути Его». Этот благочестивый возглас вырвался под влиянием чувств у матушки Сикоул. «Они купаются в праздности. Их переполняют ненасытимые желания». — «Не может быть!» — «Они смердели». — «О!» — «Нравы туземцев столь развратны, что я радовался своей слепоте. Я благодарил Господа, укрывшего меня от зрелища их отвратительных богохульств». — «Слава Создателю!» — «А теперь я снова с вами». В тот день не было сказано больше ничего и, дорогой брат, в дальнейшем тоже.
Но око Господне никогда не дремлет, Он вечный побудитель и подстрекатель; вот мне и не пришлось насладиться покоем. Апрельским утром, спустя два месяца после моего возвращения домой, братья сошлись на воскресную ассамблею. О службе возвестил барабанный бой, поскольку колоколов в этой пустыне еще не отлили, и в назначенный час меня сопроводил на место малец Гусперо; избранные, по заведенному обычаю, последовали за мной и чинно расселись на скамьях. Сзади я поместил пожилую матрону с березовой розгой, дабы усмирять детей: на небесах не услышишь ни перешептываний, ни смешков, сказал я ей, с какой же стати нам терпеть их здесь? Импровизированные молитвы излились из уст братьев, ощутивших к тому вдохновение. Дэниел Пеггинтон произнес в то утро молитву о спасении «всех пребывающих вовне» — так, дорогой Реджиналд, мы обозначаем тех, кто близок, но не вполне ортодоксален. Затем священник (Морерод Джервис) прочел, строчку за строчкой, шестьдесят первый псалом, прежде чем его пропели прихожане; у нас нет ни медных тарелок, ни труб, нет инструментов Велиала или Маммоны, но мне приятно думать о том, как звенели в здешней глуши над лесами и болотами святые слова: «От конца земли взываю к тебе!»
Проповедником в тот день был Уильям Дикин. Он мясник нашей маленькой колонии, и всем известно его неподдельное вдохновение; душеспасительные речи изливаются у него внезапно, приступами, сопровождаемые выкриками «Аллилуйя! Аллилуйя!», каковыми он обыкновенно завершает свои сентенции. За это его прозвали «Аллилуйя Дикин». Частенько он распевает гимны у себя в лавке. Я сам имею привычку, приходя за мясом, останавливаться под дверью и подкреплять свой дух его завываниями. В тот раз он вышел вперед и начал говорить: «Наше евангельское вероучение, дражайшие питомцы Божьи, может быть изложено в двух словах. Как они звучат?» — «Вера!» — отозвалась добрейшая Смирения Тилли. «Милосердие!» — подхватила Элис Сикоул. — «Да, правда. Вера и милосердие, а иначе говоря — вероучение и практика. Аллилуйя! Вслушайтесь в эти два слова. Повертите их так и сяк в недрах ваших ушей. Вера. Милосердие. Мы не нуждаемся в книгах, от которых попахивает Римом, в молитвах, отдающих свечным елеем. Для нас все сошлось в духе и откровении. Что должен я воскликнуть?» — «Аллилуйя!» — «Книга общей молитвы — не что иное, как идол, а ее читатели — идолопоклонники». — «Аллилуйя!» — «Это прогнившие обрывки, натасканные из старого папского требника, жертва, мерзкая в глазах Господа. — Помедлив, он добавил: — Не лучше дохлой собаки! — Эти речи так меня взволновали, что пришлось утереть лоб салфеткой. — Это я вам говорю, возлюбленные братья, отмеченные елеем Божиим. Я расскажу вам о своем отце, на старой родине. Он держал много книг в комнате, где хранилось также и зерно, и среди них греческий Завет, Псалтирь и Книгу общей молитвы, переплетенные в один том. И вот однажды входит он в эту комнату, и что, возлюбленные мухи, слетевшиеся на елей Господень, он там обнаруживает?» — «Что, что? — Матушка Сикоул сгорала от нетерпения, и я был близок к тому, чтобы разделить ее чувства. — Скажи нам!» — «Он обнаружил, что Книгу общей молитвы, всю до последнего листа, сглодали мыши, другие же две остались нетронутыми, и все прочие книги в комнате — тоже. Видите, как поступает с нами Господь? Как крутит нами и вертит?» — В то же мгновение я услышал снаружи шум и оклики. «Гусперо, — шепнул я, — что там?» — «Наши индейцы, сэр, прыгают как…» — «Только не надо здесь твоих обычных нечестивых уподоблений». — «Они говорят, что сюда направляется верхом группа англичан. Англичан и индейских воинов». — «Вот как?»
