Джулиан Барнс - Лимонный стол
Он вспомнил закусочную на съезде с автомагистрали по дороге на юг. Мы остановились перекусить. Он вспомнил нашего официанта Эмилио, который сказал, что смешивать салат «Цезарь» его научил человек, которого научил человек, который первым его придумал. Затем он описал, как Эмилио смешивал салат у нас на глазах: разминал анчоусы оборотной стороной ложки, ронял яйцо с высоты, играл на терке для пармезана, как на музыкальном инструменте, заключительную раскладку крутонов. Он вспомнил это все, и я вспоминала вместе с ним. Он даже вспомнил сумму счета.
Когда он в таком настроении, он умеет сделать все более живым, чем фотоснимок, более живым, чем нормальные воспоминания. Это почти литературное сочинение, то, как он придумывает все это, сидя напротив меня в пижаме и халате. Он придумывает, но я знаю, что все это правда, потому что теперь и сама помню. Жестяная вывеска, буровая вышка, наклоняющая клюв, чтобы, напиться, стервятник в небе, шарф, которым я повязала свои волосы, ливень и радуга после ливня.
Он всегда любил поесть. Он имел обыкновение расспрашивать своих пациентов об их пищевых предпочтениях, а потом делал маленькую пометку. Затем, как-то на Рождество, просто для развлечения, он занялся проверкой, насколько больше пациенты, любящие поесть, заботятся о своих зубах, чем те, кто к еде равнодушен. И составил диаграмму. И пока не закончил, отказывался сказать мне, чем занимается. А ответ, сказал он, свелся к тому, что не существует никакой статистически значимой связи между любовью к еде и уходом за своими зубами. Некоторое разочарование, поскольку хочется, чтобы такая связь была, ведь верно?
Да, он всегда любил поесть. Вот почему «Лондон бонвивана» (1954) показался тогда удачной находкой между старыми книгами, которые он сохранил с тех дней, когда только создавал свою практику, впервые учась доставлять себе удовольствия, до того, как женился на Ней. Я нашла «Лондон» в запасной комнате и подумала, что он может пробудить воспоминания. Страницы пахли старостью и содержали фразы вроде: «„Клуб Императрицы“ — это Томми Гейл, а Томми — это „Клуб Императрицы“». И еще: «Если, размешивая кофе, вы никогда не использовали вместо чайной ложки стручок ванили, вы отняли у себя одно из миллиона и одного маленьких застольных удовольствий». Вы понимаете, почему я подумала, что это может перенести его в прошлое.
Он пометил некоторые страницы, и я поняла, что он бывал в «Челсийском пенсионере» и в «Таверне антилопы», и в каком-то заведении под названием «Белламетти» на Лейстер-сквер, которое содержал субъект, известный как Фермер Белламетти. Заметка об этом заведении начинается: «Фермер Белламетти настолько элегантен, что должен смущать свою живность и заставлять краснеть неряшливые борозды». Впечатление такое, будто писалось это поколением раньше, ведь правда? Я проверила на нем некоторые фамилии и названия. «La Belle Meuniere»[58], «Краткая Встреча», «Венгерская Таверна», «Monseigneur[59] Гриль», «Бык на Крыше», «Maison Suisse[60] Вальо».
Он сказал:
— Пососи мой член.
Я сказала:
— Прошу прощения?
Он изобразил жуткий акцент и сказал:
— Ты же знаешь, как сосут член, верно? Просто раскрываешь рот, будто свою манду, — и сосешь.
Потом посмотрел на меня, точно говоря, теперь ты знаешь, где находишься, теперь ты знаешь, с кем имеешь дело.
Я отнесла это на счет плохого дня или медикаментов. И не думала, что это имеет какое-то отношение ко мне. А потому на следующий день под вечер снова попробовала:
— Ты когда-нибудь бывал в месте, которое называется «У Питера»?
— Найтсбридж, — ответил он. — Я как раз завершил сложную работу с коронкой. Театральная дама, американка, сказала, что я спас ей жизнь. Спросила, люблю ли я поесть. Дала мне пятерку и велела пригласить самую мою любимую девушку в «У Питера». И очень любезно позвонила заранее и предупредила, чтобы меня там ждали. Ни разу не был в месте шикарнее. Там играл голландский пианист Эдди. Я заказал смешанную «Поджарку Питера» — бифштекс, копченая сосиска, яичница, помидор на рашпере и два ломтя ветчины на рашпере. Помню по сей день. После я раздулся, как клещ.
Мне хотелось спросить, кто тогда была его самая любимая девушка, но я сказала вместо:
— Что ты взял на десерт?
Он нахмурился, будто справляясь с далеким меню:
— Наполни свою манду медом и позволь мне его вылакать. Вот это я называю десертом.
Как я сказала, на свой счет я это не отношу. Я подумала, что это как-то связано с девушкой, с которой он ужинал «У Питера» все эти годы тому назад. Позднее, в кровати, я прочла справку об этом ресторане. Он все вспомнил абсолютно верно. Там действительно играл голландский пианист, которого звали Эдди. Он играл по вечерам всю неделю с понедельника по субботу. Причина, по которой он не играл по воскресеньям, прочла я, объяснялась не нежеланием со стороны Эдди или брюзгливостью мистера Стейнлера, но чопорностью наших природных граждан, которая препятствует веселью, как вросший ноготь. «Так вот, значит, что мы делаем? Препятствуем веселью?» Мистер Стейнлер, я полагаю, наверное, был владельцем.
Он часто говорил мне, когда мы только познакомились: «Жизнь — просто преждевременная реакция на смерть». Я уговаривала его не впадать в морбидность, у нас впереди самые лучшие годы.
Я не хочу, чтобы создалось впечатление, будто единственным, что его интересовало, была еда. Он следил за новостями, и у него на все было свое мнение. Убеждение. Ему нравились скачки, хотя он не играл на тотализаторе: Дерби и Национальный Кубок два раза в год, и все; мне не удавалось заманить его ни на какие другие скачки. Всегда контролировал себя, понимаете, был осторожен. И он читал биографии в первую очередь людей, имевших отношение к шоу-бизнесу, и мы путешествовали, и он любил потанцевать. Но теперь все это давно в прошлом, вы понимаете? И он уже не любит еду, во всяком случае — не любит поесть. Я готовлю ему пюре в миксере. Ничего консервированного я не покупаю. Никакого алкоголя, разумеется, это его перевозбудило бы. Ему нравится какао и теплое молоко. Не слишком горячее. Оно не должно закипать, а только нагреться до температуры тела.
Когда все это началось, я думала: ну, это все-таки лучше, чем некоторое другое, что могло бы с ним случиться. Хуже многого другого, лучше некоторого. И пусть он будет забывать то и это, но он всегда будет самим собой внутри, насквозь и насквозь. Пусть это походит на второе детство, но это же будет ЕГО детство, разве не так? Вот что я думала. Даже если станет совсем худо, и он не будет меня узнавать, я-то его узнавать буду. Всегда. И этого достаточно.
Когда я подумала, что ему трудно с людьми, трудно их вспомнить, я сняла с полки фотоальбом. Пополнять его я перестала несколько лет назад. Не нравилось то, что возвращалось из фотолаборатории, если хотите знать правду. Он уставился на последнюю страницу. Не знаю почему; но идея хорошая: идти назад по своей жизни, а не вперед. Назад вместе, и я рядом с ним. Последние фото, которые я наклеила, снимались во время круиза и получились не очень лестными. Краснолицые пенсионеры за столом, в бумажных колпаках, с выпученными глазами, совсем розовыми от вспышки. Но он рассматривал каждый снимок, как мне показалось, с узнаванием, а потом медленно проделал путь назад по альбому; пенсионный отдых, серебряная свадьба, поездка в Канаду, уик-энды в Котсуолдах, Шкипер, перед тем, как его усыпили, квартира после и до ремонта. Шкипер, когда мы его взяли, и так далее, все дальше и дальше назад, пока он не добрался до отпуска, который мы через год, как поженились, провели в Испании, на пляже, и я в костюме, над которым долго колебалась в магазине, пока не сообразила, что мы едва ли можем столкнуться там с кем-нибудь из его коллег. Когда я его надела в первый раз, то просто поверить не могла, сколько чего он не прикрывал. И все равно выбрала его и… ну, скажем только, что мне не пришлось жаловаться на то, как он воздействовал на супружеские отношения.
Теперь он задержался на снимке, долго на него щурился, потом посмотрел на меня:
— Вот ее сиськи я бы отделал, — сказал он.
Я не ханжа, что бы вы там ни думали. И шокировали меня не «сиськи». И после, когда я успокоилась, то и не «ее». А «отделал». Вот что меня шокировало.
Он хорош с другими людьми. Я хочу сказать, с ними он корректен. Полуулыбается им, кивает, как какой-нибудь старый учитель, который узнает давнего ученика, но не помнит фамилию, год или когда тот был в шестом классе. Он поднимает на них глаза и тихонько мочится в свою прокладку, и говорит: «Вы очень милый человек, он очень милый человек, вы очень милый человек, вы очень милый человек» в ответ на любое, что они ни скажут. И они уйдут, думая: «Да, я почти уверен, что он меня помнит, он все еще там, внутри, крайне печально, конечно, печально для него, печально для нее, но, полагаю, он был рад моему посещению, и я свой долг исполнил». Я закрою за ними дверь, а когда вернусь, он будет сталкивать чайную посуду на пол, разбивая еще одну чашку. Я скажу: «Нет, не надо этого делать, давай оставим их на подносе», а он скажет: «Вот я засуну свой член в твою большую жирную задницу и буду трахать тебя туда-сюда, туда-сюда, а потом выпрысну, выпрысну, выпрысну в тебя». И тогда он хехекнет, будто проделал это сейчас за чаем, будто проделал со мной ловкую штуку. Будто проделывал со мной ловкие штуки все эти годы.
