Джулиан Барнс - Лимонный стол
— Теперь баранины не найти, — скажет он.
И на мгновение я буду счастлива. Только на мгновение, но ведь это лучше, чем просто ничего, правда?
Затем я продолжу. Лук, картошка, чистите и нарезайте, тяжелая сковорода, соль и перец, лавровый лист, мелко нарубленный сельдерей, вода или бульон.
— Бульон, — скажет он.
— Бульон, — повторю я. Довести до кипения. Плотно закрыть. Два — два с половиной часа, периодически встряхивать кастрюлю. Вся влага впитывается.
— Вот-вот, — согласится он. — Вся влага впитывается. — Он произнесет это медленно, как философскую истину.
Он, как я говорю, всегда был сама корректность. Кое-кто тыкал пальцем, когда мы только встретились; шуточки о врачах и сестрах. Только все было совсем по-другому. К тому же восемь часов в день снования взад-вперед в приемную и снова в кабинет, смешиваний амальгамы и держаний слюноотсоса, возможно, кого-то и заводят, но у меня только спину разламывало. И не думаю, что у него был хоть какой-то интерес. И не думаю, что он был у меня.
«Свиная вырезка Шатобриан с грибами и оливками», «Свиные отбивные, запеченные в сметане», «Тушеные свиные отбивные со специями», «Тушеные свиные отбивные с фруктами».
— С фруктами, — повторит он, сморщивая лицо в смешную угрозу, выпячивая нижнюю губу. — Иностранная дрянь.
Конечно, он не то подразумевает. Или он не то подразумевал. Или он не то подразумевал бы. Ну, в любом варианте из этих трех, я помню, как моя сестра Фейт спросила меня, когда я только начала у него работать, какой он, а я сказала: «Ну, вроде бы он джентльмен-космополит». А она захихикала, а я сказала: «Я не подразумеваю, что он еврей». Я просто подразумевала, что он путешествовал и ездил на конференции, и всегда придумывал что-то новое, ну там вроде музыки, или повесить на стену красивые картины, или, чтобы в приемной были сегодняшние газеты, а не вчерашние. И еще, когда пациент уходил, он делал записи: не просто о лечении, но и о том, о чем они разговаривали. Чтобы в следующий раз продолжить разговор. Теперь-то так все делают, но он был одним из первых. Ну и когда он говорит «иностранная дрянь» и состраивает гримасу, на самом деле он этого не подразумевает.
Он уже был женат, и мы работали вместе, так что люди строили предположения. Но это было не то, что вы думаете. Разрушение брака он ощущал, как непростительную вину. И вопреки тому, что Она всегда твердила и чему люди верили, между нами ничего не было. Не терпелось мне, не стану отрицать, я даже думала, что он немножко закомплексован. Но однажды он сказал мне: «Вив, я хочу, чтобы у нас была нескончаемая любовная связь. После того, как мы поженимся». Романтично, правда? Ничего романтичнее вы ведь никогда не слышали, правда? И когда дело дошло до дела, у него все было в порядке, так что не думайте.
Когда я только начала читать ему, все было не так, как сейчас, когда он повторяет одно-два слова или что-то добавляет. Тогда мне стоило лишь наткнуться на правильное сочетание, скажем, яичные крокеты, или тушеный язык, или рыба под красным соусом, или грибы a la grecque[54], и он начинал. И надолго. И чего только он не вспоминал. Как-то раз, едва я приступила к «Choufleur Toscana»[55] (Приготовьте цветную капусту на французский манер и бланшируйте 7 минут), как он уже завелся. Вспомнил цвет скатерти, то, как ведерко со льдом было прикреплено к столу, пришепетывание официанта: fritto misto[56], цветочницу с розами и бумажные фунтики сахара, которые подавались с кофе. Он вспомнил, что церковь по ту сторону пьяццы украшали для светской свадьбы, что итальянский премьер-министр пытался сформировать свое четвертое правительство за шестнадцать месяцев, и что я сбросила туфли и водила пальцами по его голой икре. Он вспомнил все это, и потому, что он вспомнил, я тоже вспомнила, во всяком случае, на время. Позже это стерлось: то ли я уже не знала, могу ли положиться на эти воспоминания, то ли продолжаю им верить. Тут уж ничего не поделать.
Нет, ни в приемной, ни в кабинете — ничего такого. Он всегда, как я говорю, был сама корректность. Даже после того, как я поняла, что у него появился интерес. И он понял, что я отвечаю тем же. Он всегда настаивал, чтобы мы не смешивали то и то. В кабинете, в приемной мы были коллегами и говорили только о работе. В самом начале я как-то упомянула ужин накануне или еще что-то. Да нет, конечно, не в присутствии пациента, и он просто меня оледенил. Попросил, чтобы я достала рентгеновские снимки, а я знала, что они ему не нужны. Вот как это оставалось до того, как он запирал приемную на ночь. Предпочитал не смешивать то и то, понимаете?
Конечно, было все это давным-давно. Он уже десять лет как на покое, и последние семь у нас разные кровати. Больше по его желанию, чем по моему. Он сказал, что я во сне брыкаюсь, а он, когда просыпается, любит слушать радио. Пожалуй, я особо не огорчилась, потому что к тому времени отношения у нас были чисто дружеские, если вы меня понимаете.
Так что можете вообразить мое удивление, когда однажды ночью, когда я подтыкала ему одеяло по бокам (случилось это вскоре после того, как я начала ему читать) — и он сказал вот прямо так: «Ляг со мной».
— Ты дусик, — сказала я, но внимания не обратила.
— Ляг со мной, — повторил он. — Пожалуйста. — И взгляд у него был… как в те прошлые годы.
— Я не… готова, — сказала я. Только не в том смысле, как тогда. Я имела в виду, что не была готова в другом смысле. Во всех смыслах. Да и кто был бы — после такого времени?
— Ну давай же, погаси свет и разденься.
Ну, вы представляете, что я почувствовала. Я решила, что причина тут в медикаментах. А потом подумала, что, может, и нет, может, из-за того, что я ему читала, и прошлое возвращалось, и может, эта секунда, этот час, этот день для него вдруг такие же, как тогда. И мысль, что вдруг это так, меня совсем расслабила. Нужного настроения у меня не было — я его не хотела — тут ведь требуется совсем другое, но я не могла не послушаться. А потому я погасила свет и стояла в темноте, раздеваясь, и я слышала, как он слушает, если вы понимаете, о чем я. И вот это вроде как возбуждало, эта слушающая тишина, и наконец я перевела дух и выдернула подоткнутое одеяло, и забралась к нему.
Он сказал, и я буду это помнить до моего смертного часа, он сказал тем сухим своим голосом, будто я начала в кабинете говорить про личную жизнь, он сказал:
— Нет, не ты.
Я подумала, что ослышалась, и тут он снова сказал:
— Нет и нет, сука.
Было это год-два назад, и случалось похуже, но это было хуже всего, если вы понимаете, о чем я. Я просто слезла с кровати и убежала к себе в комнату, а одежду оставила лежать кучей возле его кровати. Пусть сам посоображает утром, если захочет. Куда там, даже и не вспомнил. О стыде больше и речи нет, больше нет.
«Филе палтуса», — читаю я. — «Восточный салат из зеленой фасоли». «Салат из цикория со свеклой». «Притомленная зелень». «Западный салат». «Салат Цезарь». Он чуть-чуть поднимает голову. Я продолжаю: — «Четыре порции. К этому знаменитому рецепту из Калифорнии добавить: один зубок чеснока, очищенный и нарезанный в три четверти чашки оливкового масла и никакого другого».
— Чашки, — повторяет он. Под этим он подразумевает, что ему не нравится то, как американцы указывают количество в чашках: любому дураку известно, как чашки разнятся по объему. Он всегда был таким: абсолютно точным. Если он готовил, и в рецепте указывалось: «Возьмите 2–3 ложки того или сего», он всегда злился, потому что хотел знать, будут две ложки правильными, или будут правильными три ложки. И то, и другое правильным быть не может, так ведь, Вив, одно должно быть лучше другого, это логично.
Saute[57] хлеб. Две головки латука, соль, сухая горчица, молотый перец по вкусу.
— По вкусу, — повторяет он. В том тоне, что и выше.
— Пять филе анчоусов, три столовые ложки винного уксуса.
— Меньше.
— Одно яйцо, от двух до трех столовых ложек пармезана.
— От двух ДО ТРЕХ?
— Лимонный сок.
— Мне нравится твоя фигура, — говорит он. — Я всегда был сиськоманом.
В первый раз, когда я приготовила ему салат «Цезарь», салат сотворил чудеса.
— Ты прилетела Пан-Ам. Я был на конференции по Ротовой Полости в Мичигане, и ты прилетела ко мне, и мы сознательно ездили на машине из никуда в никуда.
Одна из его шуточек. Видите ли, он всегда хотел знать, что мы делаем, и когда, и почему, и где. Теперь его назвали бы контрольголиком, но тогда почти все были такими. Как-то я ему сказала, почему нам нельзя быть более непосредственными, взять, да и просто поехать. А он улыбнулся своей улыбочкой и сказал: «Хорошо, Вик, раз ты этого хочешь, мы сознательно поедем из никуда в никуда».
Он вспомнил закусочную на съезде с автомагистрали по дороге на юг. Мы остановились перекусить. Он вспомнил нашего официанта Эмилио, который сказал, что смешивать салат «Цезарь» его научил человек, которого научил человек, который первым его придумал. Затем он описал, как Эмилио смешивал салат у нас на глазах: разминал анчоусы оборотной стороной ложки, ронял яйцо с высоты, играл на терке для пармезана, как на музыкальном инструменте, заключительную раскладку крутонов. Он вспомнил это все, и я вспоминала вместе с ним. Он даже вспомнил сумму счета.
