Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести)
— Нет, Илана, — ответил я, — в эту минуту больно ей.
Ласкающая рука Иланы стала легче, она гладила меня словно издалека. Илана начинала понимать. Тень прошла по ее лицу. Несколько минут она молчала, потом мы вместе разглядывали ту руку, которую ночь протягивала нам через окно. — Война похожа на ночь, — сказала Илана. — Она покрывает все.
Да, она начинала понимать. Я едва ощущал прикосновение ее пальцев к моей шее.
— Мы говорим, что наша война — священная, — продолжала она, — что мы боремся против чего-то и за что-то, против англичан и за независимую Палестину. Так мы говорим. Но это слова, и они должны лишь придать смысл нашим действиям. А наши действия, если взглянуть на их истинную примитивную суть, пахнут кровью и окрашены кровью. Мы говорим — это война, мы должны убивать. Одни, вроде тебя, убивают руками, а другие, вреде меня, убивают своим голосом. Каждый по-своему. А что нам еще остается делать? У войны свои законы, и, отрицая их, мы отрицаем ее цель и преподносим врагу победу на серебряном блюде. Это для нас неприемлемо. Нам нужна победа, победа в войне, чтобы выжить, чтобы удержаться на поверхности времени.
Она говорила, не повышая голоса, словно напевая колыбельную или рассказывая сказочку на ночь. В ее интонации не было ни страсти, ни отчаяния, ни даже особого интереса.
Вообще-то, она была совершенно права. Мы воевали; у нас был идеал, была цель — и был враг, который стоял на нашем пути. Врага надо уничтожить. Но как? Любыми средствами, которые в нашем распоряжении. Мы прибегали к различным средствам, но сами по себе они не имели значения и быстро забывались. Цель, результат — вот что останется навсегда.
Наверное, Илана была права, уверяя меня, что когда-нибудь я позабуду эту ночь. Но мертвые не забывают, они будут помнить. Для них я навеки заклеймен, как убийца. Не существует тысячи способов стать убийцей; человек либо убийца, либо нет. Нельзя сказать — я убью только десять или только двадцать шесть человек; я буду убивать только пять минут или всего один день. Убивший хотя бы одного человека — убийца до конца своих дней. Он может сменить род занятий, скрыться под другой внешностью, но палач или, по крайней мере, маска палача — всегда с ним. В том-то и заключается суть дела: декорации спектакля влияют на актера. Воина сделала меня палачом, и я останусь палачом даже после смены декораций, когда буду играть в другой пьесе и на другой сцене.
— Я не хочу быть убийцей, — сказал я, едва выдавив это слово и сразу отталкивая его.
— А кто хочет? — ответила Илана.
Она по-прежнему гладила мою шею, но у меня откуда-то возникло ощущение, что ее пальцы ласкают не мою шею, не мои волосы. Благороднейшая в мире женщина не решится прикоснуться к коже убийцы, к коже человека, который всю жизнь будет носить ярлык убийцы.
Я бросил быстрый взгляд через плечо, чтобы убедиться, здесь ли остальные. Гидеон и Иоав дремали за столом, уронив головы на руки. Гидеон, казалось, и во сне молился. Гад все еще был в погребе и меня удивляло, что он до сих пор не вернулся. Что касается призраков, то они прислушивались к разговору, но, к моему удивлению, не вмешивались. Илана молчала.
— О чем ты думаешь? — прошептал я.
Она не ответила, и через несколько минут я снова спросил ее. Она по-прежнему не отвечала. Мы оба умолкли. А позади меня стояла толпа, толпа молчаливых изваяний, их тени поглощали свет и превращали его во что-то печальное, траурное, враждебное. Толпа молчала. Их молчание, собранное воедино, наполняло меня ужасом. Молчание призраков отличалось от моего, оно было каменным, холодным, враждебным, неспособным к переменам.
Когда я был маленьким, я боялся мертвецов и кладбища, их сумрачного царства. Молчание, которым они окружали себя, страшило меня. Я знал, что сейчас они сидят за моей спиной сомкнутыми рядами, словно пытаясь согреться, и что они сели судить меня. В их ледяном мире мертвым остается только судить, а поскольку они не ощущают разницы между прошлым и будущим, они судят беспощадно. Они осуждают не словами и не жестами, но самим своим существованием. Они сидели за моей спиной, чтобы судить меня; я чувствовал, как они безмолвно осуждают мое молчание. Мне хотелось обернуться, но сама мысль об этом наводила на меня страх. «Скоро Гад вернется из погреба, — подумал я, — а там наступит и моя очередь спуститься вниз. Придет рассвет, и в лучах солнца вся эта толпа растает. Пока что я постою у окна рядом с Иланой, спиной к ним».
Через минуту я передумал. Здесь находятся мои отец и мать, учитель и нищий. Я не могу все время оскорблять их, поворачиваясь к ним спиной; я должен взглянуть им в глаза. Я осторожно повернулся. Два различных света освещали комнату: один из них, белый, сиял вокруг спящих — Гидеона и Иоава, другой, черный, обволакивал призраков.
Илана, погруженная в свои мысли, быть может, — в раскаяние, стояла у окна. Я отошел от нее и начал расхаживать по комнате, то и дело останавливаясь перед знакомыми лицами, перед знакомыми печальными воспоминаниями. Я знал, что эти скорбные лица собрались, чтобы судить меня. Они были мертвы, и они были голодны. А когда мертвые голодны, они судят живых беспощадно. Они не ждут, пока дело будет доведено до конца и преступление совершится. Они судят заранее.
Только ощутив молчание мальчика, молчание, застывшее в его глазах, я решился заговорить. У него был встревоженный вид, и он казался старше, более взрослым. «Надо заговорить, — подумал я. — Они не вправе осудить меня».
Подойдя к отцу, я заметил, что его лицо печально. Отцу удалось улучить минуту перед тем, как Ангел Смерти пришел за ним. Обманув Ангела, он захватил с собой человеческую скорбь, которую испытывал при жизни.
— Папа, сказал я, — не осуждай меня. Вини Бога. Он сотворил мир, в котором справедливость порождается несправедливостью. Он устроил так что счастье дается людям вместе со слезами, что свобода всей нации и каждого отдельного человека должна быть воздвигнута на груде мертвых тел…
Я стоял перед ним, не зная, что делать со своей головой, со своими глазами, руками. Мне хотелось, чтобы мой голос вобрал в себя все мои жизненные силы. Временами мне казалось, что так оно и случилось. Я говорил довольно долго, я рассказывал отцу о том, что он, несомненно, и так знал, ведь он сам меня этому учил. И если я теперь повторял все сначала, то лишь затем, чтобы показать ему, что я ничего не забыл.
— Не осуждай меня, папа, — умолял я его, дрожа в отчаянии. — Вини Бога. Он первопричина, источник движения; он задумал людей и все явления такими, какие они есть. Ты мертв, отец, а только мертвые могут осудить Бога.
Но он не отзывался. На его изможденном небритом лице запечатлелась скорбь, и в скорби этой было теперь больше человеческого, чем раньше. Я отошел от отца и приблизился к маме, стоявшей справа от него, но я не мог заговорить с ней, слишком сильная боль терзала меня. Казалось, я слышу ее бормотания: «Бедный мальчик, бедный мальчик», — и к моим глазам подступили слезы. Все-таки я сказал ей, что я не убийца, что она родила не убийцу, а солдата, борца за свободу, идеалиста, который пожертвовал для своего народа душевным покоем, сокровищем, более драгоценным, чем сама жизнь. Он отдал его за право своего народа на дневной свет, на радость, на детский смех. Это все, что я мог сказать ей прерывающимся, дрожащим от рыданий голосом.
Но и она не отвечала мне, я отошел от нее и направился к моему старому учителю; смерть изменила его меньше, чем всех остальных. При жизни он был почти такой же, как сейчас; иногда мы говорили, что он не от мира сего, и теперь эти слова сбылись.
— Я не предавал тебя, — сказал я, как будто все уже было кончено. — Отказавшись выполнить приказ, я предал бы моих живых друзей. А у живых больше прав на нас, чем у мертвых, ты сам мне об этом говорил. «И выберешь жизнь», — сказано в Писании. Я посвятил себя делу живых, а это не предательство.
Рядом с ним стоял Иерахмиэль, мой друг и брат. Иерахмиэль, сын извозчика, у него были руки рабочего и душа святого. Мы оба были любимыми учениками нашего учителя; каждый вечер он изучал с нами тайны Кабалы. Я не знал, что Иерахмиэль тоже мертв. Я понял это, только увидев его в толпе рядом с учителем, он стоял, почтительно отступив чуть назад от него.
— Иерахмиэль, брат мой, — сказал я, — …помнишь?..
Вдвоем с ним мы лелеяли несбыточные мечты. Согласно Кабале, если душа человека достаточно чиста, а любовь глубока, то он может привести на землю Мессию. Мы с Иерахмиэлем решили попытаться. Разумеется, мы знали об опасности: нельзя безнаказанно торопить руку Бога. Люди постарше и мудрее нас безуспешно пытались вырвать Мессию из оков будущего; не достигнув цели, они теряли веру, разум и даже жизнь. Все это было известно Иерахмиэлю и мне, но мы решили осуществить наш замысел, невзирая на препятствия, ожидавшие нас. Мы поклялись не разлучаться, что бы ни случилось. Если один из нас погибнет, другой пойдет дальше. И мы готовились проникнуть в бездну. Мы очищали наши души и тела, днем мы постились, а по ночам возносили молитвы. Чтобы не осквернить свои уста и дар речи, мы разговаривали как можно меньше, а в Шабат хранили полное молчание.
