Николь Келби - Розовый костюм
– «Кёркелль»?
– Да, именно так. И когда она говорит, то словно забывается, тонет в непрерывном и плавном потоке слов и воспоминаний, и единственное, по чему можно догадаться, что она больше к тебе не обращается, это когда она внезапно переводит взгляд на того, кто стоит у тебя за спиной, и ты понимаешь, что попросту перестал для нее существовать, взял да исчез. А она тем временем уже снова начинает пересказывать все ту же историю о Кёркелле…
– Она что, никогда его не называет Черчиллем?
– Нет. Всегда только Кёркелль. Но это совершенно неважно. Шанель могла бы читать своим поставщикам хоть прейскурант бакалейной лавки, если бы ей вдруг захотелось. Для них самое главное, что они имеют честь беседовать с ней наедине. Такая честь дорогого стоит; она куда важнее денег.
Большую часть розового пуха Кейт все-таки удалось с себя снять. Осталось всего несколько пушинок на чулках.
– Какие они все-таки умные старые вороны, эти твои Хозяйки, – заметил Патрик, впрочем, без малейшей недоброжелательности. – Я полагаю, для тебя эта история впервые прозвучала, когда ты попросила прибавки к жалованью.
Это действительно так и было. Хотя для Кейт это и не имело значения: ей все равно очень нравилась история о поставщиках и «Кёркелле».
– Ну, тогда ты расскажи мне какую-нибудь историю, – попросила она Патрика.
– Но я никого из великих людей не знаю.
– Расскажи о Пег.
Кейт и сама немало знала о Пег Харрис. Ее мать вместе с матерью Патрика когда-то в юности работала в мастерской компании «Джон У. Даудн» в Корке. Это был модный магазин-ателье для богатых людей, «Примерно такой же, как «Chez Ninon», но только очень большой», – говорила ей Пег. А мать Кейт всегда начинала рассказы об этом модном доме с того, как Пег охмуряла одного курьера за другим. Мать рассказывала об этом специально, в порядке предостережения. Миссис Харрис была в молодости невероятно хороша собой, что, по мнению матери Кейт, было весьма прискорбно. «Такие девушки – такие хорошенькие, я хочу сказать, даже самые милые, вроде нашей Пег, – всегда беду приносят», – внушала Кейт мать, и в ее голосе явственно слышалась зависть.
– Расскажи мне о Пег что-нибудь благородное.
– Благородное? – удивился Патрик. – Она была нашей матерью. Она нас поднимала, себя не жалея. Вот что, по-моему, самое благородное.
– Конечно. Но ты расскажи мне что-нибудь о ее работе.
– Она всегда очень много работала.
– Но работу свою любила!
– Она любила получать за работу деньги.
– И еще она любила наших Хозяек!
Патрик расхохотался.
– Нет, как раз ваших Хозяек мама совсем не любила! А вот к девушкам из мастерской она относилась очень хорошо. Особенно к Мейв. «Великие конспираторы» – так их мой отец называл. Мама и Мейв частенько сидели у нас на заднем крыльце, пили из чайных чашек джин и часами обсуждали «этих старых Chez». Они их именно так всегда называли – «шез» – и отчетливо произносили это «з» на конце.
– Неправда, Пег любила наших Хозяек! Она столько раз мне говорила, какие они чудесные.
– Мама тебя просто туда заманивала. «Chez Ninon» требовалась очередная «копченая селедка», а ты им вполне подходила.
– Значит, она мне лгала?
– Если ты до сих пор считаешь их чудесными, значит, она все-таки не совсем лгала, верно?
Кейт сняла с юбки очередную розовую пушинку. Вот ведь что получается, когда вы сидите в автомобиле! Находитесь слишком близко друг от друга, вот и выбалтываете всякие никому не нужные секреты!
Звезды, ничуть не стесняясь, светили вовсю, и ехать было очень приятно. На улице было тихо и спокойно – пока что немногие имели личные автомобили. Иной раз, правда, мимо проезжал случайный автобус, а вот грузовики уже покончили с дневной доставкой. Кейт никогда еще не каталась ночью в открытой машине и сейчас чувствовала себя туристкой на знакомых городских улицах. Она как-то раньше никогда не обращала внимания на то, сколько же там всяких магазинов. В некоторых над дверью развевался ирландский флаг. Кое-где витрины были разрисованы эльфами и трилистниками, эмблемой Ирландии. Эти магазины вроде бы и казались совершенно ирландскими – как на цветных открытках, – но ни капли не напоминали Кейт о бескрайнем темном море ее юности, о воздухе, который после зимних дождей кажется насквозь пропитанным угольным дымом, об отце с его широким красным лицом и привычкой оглушительно смеяться.
Патрик вдруг поцеловал ей руку и сказал:
– Выходи за меня.
Он так просто это сказал, что Кейт даже не сразу поняла. Тем более что он на нее даже не смотрел, а продолжал вести машину, казалось, сосредоточившись исключительно на дороге. Потом он ласково похлопал по приборной доске свой Роуз – возможно, на счастье – и продолжил:
– Мне, конечно, следовало попросить тебя об этом еще несколько лет назад. Мама всегда говорила, что ты для меня в самый раз – не то что все эти молодые вертихвостки и мошенницы, – что ты девушка верная, что ты настоящая ирландская девушка…
И теперь, вспомнив все эти приглашения в гости, все эти воскресные пироги и песни под гитару, Кейт поняла, что со стороны миссис Харрис это, пожалуй, действительно был такой маленький подкуп. И все же было приятно, что Пег, оказывается, была о ней столь высокого мнения. Кейт это и в голову не приходило. А ведь любая мать, передавая своего драгоценного сыночка в руки девушке, уверена, что этим оказывает невесте высокую честь, и требуется еще, по крайней мере, лет сорок, чтобы эта «передача» окончательно завершилась. Но Кейт, даже понимая все это, скучала по временам, когда по воскресеньям заходила к Пег в гости, и Пег пела так, словно вновь становилась той прелестной девушкой, какой была в юности, и Патрик, устроившись в кресле и закатав рукава рубашки, так чудесно играл на гитаре – глаза закрыты, а душа, кажется, заблудилась среди старинных ритмов и мелодий. Это было так хорошо – но иногда именно из-за этого Кейт чувствовала себя какой-то безнадежно одинокой. И когда они сидели вот так, втроем, в душе Кейт всегда просыпалась неизбывная печаль. Ей, пожалуй, даже больше приходились по вкусу воскресенья, проведенные дома в компании далеких родственников.
В былые времена у них дома, в Кове, любили устраивать пир, если, конечно, не случалось чьих-то поминок. По такому поводу из сарая вытаскивали на улицу огромный старый стол – тот, на который обычно в случае похорон ставили гроб, – и весь буквально уставляли всевозможной едой. Там мог оказаться и жареный овечий огузок, принесенный с какой-нибудь фермы по ту сторону острова, и миски с жареным турнепсом и морковью, с картофельным пюре и с разнообразной дичью. Там, разумеется, были и «тоффи», липкие конфеты из сахара и масла, и сладкий летний пудинг с перетертой с сахаром черникой и земляникой – ягоды обычно собирали в лесу, на обратном пути из приходской церкви. Если заодно попадались и какие-то грибы, то их тоже собирали, а потом обжаривали в свином жире до хруста. И, конечно, на стол подавали еще теплый ржаной хлеб со свежим сливочным маслом, разнообразными сырами и копченым лососем. К общему пиру всегда прибавлялось и то, что отцу Кейт – ведь это все-таки был Ков! – удавалось поймать с утра в заливе, куда он выходил на своей лодочке «Бебхинн». Обычно его улов состоял из сайды, но иногда попадались и лещ или скат – всю пойманную рыбу тут же потрошили, чистили и пускали в дело. Даже угрей никогда не выбрасывали, а тут же коптили, остужали и подавали к столу. И еще там всегда была музыка. И танцы.
Ну, а если случались похороны, то гроб с покойником стоял на том же столе, а миски с едой для поминок расставляли на принесенных одеялах, которые расстилали неподалеку на густой зеленой траве.
Патрик остановился на красный свет. Мотор «Роуз» работал на холостых оборотах.
– Тебе не обязательно отвечать сразу, – сказал он.
– Но та девушка в пабе…
– Это была просто девушка, я же тебе говорил.
– А стихотворение, которое ты мне под дверь подсунул, ну, Йитса…
– Да. Я именно так и чувствую.
Кейт не раз видела, как смотрят на Патрика женщины, заходя к нему в магазин, но прежде чем она успела еще что-то сказать, Патрик заговорил первым:
– Знаешь, Кейт, честно говоря, я мог бы вот так ехать с тобой всю ночь. Я мало о ком могу такое сказать.
Это было почти признание в любви. Во всяком случае, от Патрика Кейт вряд ли могла ожидать чего-то большего. Да и от кого угодно тоже. За работой она целыми днями воображала себе жизнь разных других людей – делая стежок за стежком. Но, увы, романтические шелка цвета слоновой кости существовали не для таких женщин, как Кейт.
– Не знаю, смогу ли я стать хорошей женой, – сказала она.
– А я не знаю никого, кто был бы так уж хорош в этом качестве.
Супруга П., подумала Кейт и сняла с юбки последнюю розовую пушинку, а потом выпустила ее в окно, в холодную ночь.
