Николь Келби - Розовый костюм
Зима, подумала Кейт. Это слово прямо-таки дышало одиночеством.
Она шла вдоль инвудского Хилл-парка и думала, что лучше остаться голодной, чем снова столкнуться на кухне с Мэгги. Особенно в таком виде – в розовом пухе с ног до головы. Наконец Кейт снова вышла на Бродвей. Теперь можно было пойти либо налево, либо направо. Если пойти направо, то там, на рабочем столе, ее ждет копия раскроя розового костюма. Если пойти налево, то там будет Патрик.
Кейт начинала завидовать летучим мышам с их инстинктами. Нет, свободную волю явно переоценивают! Когда Кейт и Маленький Майк были в Детском зоопарке, какой-то волонтер рассказал им, что летучие мыши при вылете из пещеры, повинуясь инстинкту, всегда поворачивают налево. И Кейт, решив последовать их примеру, повернула налево.
«Мясная лавка Харриса» все еще работала. Стены магазина, выложенные белой плиткой, создавали ощущение чистоты и покоя. Патрик стоял за прилавком, как всегда, в своей старомодной белой шляпе-федоре и белой куртке мясника. Когда Кейт вошла, звякнул колокольчик, и Патрик тут же поднял глаза. И улыбнулся.
– Я сейчас заканчиваю и сразу тобой займусь, – сказал он ей и подмигнул, заставив ее покраснеть.
Он упаковывал какой-то невероятно громадный заказ, сделанный женщиной средних лет, которой Кейт никогда раньше не видела. У незнакомки были крашеные черные волосы, зачесанные наверх и украшенные шиньоном, и ярко-красные губы. Патрик завернул последнюю порцию свиных отбивных в непромокаемую бумагу и пометил ее черным восковым карандашом.
– И, пожалуй, еще вот этот кусок грудинки, да? – каким-то вопросительным тоном сказала женщина.
Она выглядела как телефонистка. Держалась крайне независимо, и туфли на ней были совершенно непрактичные – со слишком высокими каблуками и тонкими перепонками; такие туфли могут носить только те, кто целый день сидит. Женщина улыбнулась Кейт и сказала:
– Извините, но, боюсь, я обчистила почти весь магазин.
За стеклом на витрине красовалась парочка копченых рыбин и несколько колец кровяной колбасы, черной и белой, но больше действительно ничего не осталось. Женщина наклонилась и сняла с синего пальто Кейт клочок розового пуха, прилипший к плечу. Патрик, выйдя из-за прилавка, подал покупательнице огромный пакет и заметил:
– Жуткая тяжесть, миссис Страут. Пакет, правда, двойной, но я все равно не уверен, что ручки выдержат. Несите осторожней.
– Спасибо. До свиданья, до понедельника.
– До понедельника, миссис Страут.
Он распахнул перед ней дверь. Звякнул колокольчик.
– Доброй вам ночи, – услышала Кейт голос Патрика. Колокольчик снова звякнул.
Вернувшись, Патрик вдруг спросил у Кейт:
– Хочешь покататься?
– Покататься?
– Сегодня же пятница. А у меня есть машина. Чем американцы занимаются вечером в пятницу? Катаются на автомобилях и любуются окрестностями. Почему бы и нам не покататься?
Действительно, почему бы и нет?
Патрик очень быстро привел все в порядок. Машина стояла в гараже за углом, там же, где парковалось руководство телефонной компании. Новенький «Олдсмобил» Патрика с откидным верхом напоминал корабль с красным килем, красными акульими плавниками и красными ковровыми сиденьями; изнутри он был обит кремовой кожей.
– Это «девяносто восьмой»! – с гордостью сказал Патрик. – Такой в Индиане в автомобильных гонках участвовал.
Кейт понятия не имела, о чем он говорит, но даже в мертвящем свете люминесцентных ламп, горевших в гараже, машина прямо-таки сверкала.
– Можно ли говорить про машину, что она прекрасна? – спросила она.
– Роуз – это воплощение «олдсмобильности», – сказал Патрик.
Он назвал машину «Роуз» в честь матери Президента. Кейт никогда еще не слышала, чтобы кто-то называл машину именем женщины и вообще говорил о ней как о живом существе. С ее точки зрения, это было даже, пожалуй, непристойно и звучало довольно глупо, но Патрик с такой гордостью смотрел на свою «Роуз», что Кейт была не в силах сказать ему, что слова о воплощенной «олдсмобильности» придают имени несколько фривольный характер, тогда как никому не следует думать о матери Президента как о беспутной особе.
Любовно похлопав по дверце машины, Патрик усадил Кейт на пассажирское сиденье и сказал:
– Знаешь, Пег очень любила ту, настоящую, Роуз. И мне показалось, что было бы правильно назвать автомобиль в честь этого великого матриарха, замечательной матери большого семейства. Не мог же я назвать машину «Пег», правда? Это действительно было бы странно. Или «Мама», что тоже звучало бы нелепо.
Слова Патрика были очередным примером его странноватой логики, но Кейт казалось, что она его почти понимает. Машина выглядела поистине безупречно. На полу лежали толстые резиновые коврики. Переднее сиденье было кожаным, кремового цвета, но пластиковый чехол с него Патрик еще не снял, и Кейт была ему весьма за это благодарна, потому что, стоило ей снять пальто, и с платья снова так и посыпался розовый пух.
– Может, опустить верх? А чтобы было теплее, можно включить отопление, – предложил Патрик.
Почему бы и нет? Ночное небо было усыпано звездами, как веснушками. Пока Патрик опускал крышу, Кейт сняла шляпу и перчатки. И быстренько провела расческой по волосам. Зубья расчески тут же оказались забиты розовым пухом, но она попыталась убедить себя, что из-за этого не стоит особенно волноваться. Она, Кейт, и так собирается опозорить свою семью, причем таким образом, что у Мэгги это вызовет очередной припадок ярости, но, если честно, в данный момент переживания Мэгги ей были безразличны. Мэгги, безусловно, права: на все существуют твердые правила. И одно из них – после Дня Труда[44] не полагается ездить в машине с опущенным верхом. Это считается столь же неприличным, как носить белое. Ну и пусть! Патрик такой милый, он так хорош собой и так рад, что она с ним рядом, хотя ее одежда, волосы и вообще все на ней покрыто дурацким розовым пухом.
– Люди, конечно, тут же начнут болтать, – усмехнулся Патрик.
– Уж это точно.
Кейт пожала плечами и дружески стиснула ему руку, желая его поддержать. Ее, правда, немного удивило, когда он, тоже ласково стиснув ее руку, так и продолжал сжимать ее все то время, пока они выруливали из гаража и со стоянки на Бродвей. На тротуарах было полно народу. Люди собирались ужинать или направлялись в кино, в боулинг или в паб. Многие оборачивались и смотрели, как мимо них проезжает великолепная «Роуз». А некоторые и вовсе застывали на месте с открытым ртом. Или даже показывали пальцем на Кейт и Патрика. Бедный Маленький Майк! – подумала Кейт, но была совершенно уверена, что в жизни есть куда более неприятные вещи, чем любимая тетя, которая не всегда подчиняется общепринятым правилам – а одно из этих правил как раз гласило, что все тети маленьких мальчиков обязаны таким правилам подчиняться.
В небе ярко светила луна, словно сделанная из нержавеющей стали и оттого похожая на какой-то утилитарный предмет кухонного обихода. В воздухе еще чувствовался чуть ржавый запах бабьего лета. Патрик продолжал держать Кейт за руку все то время, пока они ехали по Бродвею. Волынки, Элвис, оперные арии – вся эта музыка улицы составляла как бы саундтрек спектакля, в котором они оба сейчас участвовали. Кейт нервничала, а потому болтала без умолку, продолжая упорно обирать розовые пушинки, прилипшие к чулкам и юбке.
– Букле – это настоящая поэзия овец. Вот что это такое…
– Поэзия? Ну, тогда Йитс. Он, по крайней мере, не так громко блеет.
Патрик тоже явно нервничал. Он не давал Кейт закончить ни одной фразы.
– Но эта шерсть…
– Шерсть – это просто волосы, не так ли? Волосы овцы. Странно, когда думаешь о шерсти именно так. Может, потому никто никогда шерсть волосами и не называет? «Какое на вас чудесное изделие из овечьего волоса, миссис Миллер!»
И оба рассмеялись, хотя Кейт смеялась скорее из вежливости. В конце концов это букле прислала сама Шанель! В нем была поэзия великой Шанель.
– Знаешь, она приглашает своих поставщиков твида на все показы и усаживает их во втором ряду. Рядом со звездами кино и теми бездельниками, которые только и делают, что перелетают с одного модного курорта на другой.
– Это тебе твои Хозяйки рассказывали?
– Ну да, они это наблюдают каждый сезон. А после показа Шанель устраивает специальный прием для своих «fournisseurs» – это ее поставщики тканей и фурнитуры; те, кто ткут для нее твид, изготовляют для нее галун, тесьму, пуговицы и тому подобное. Всех прочих она попросту игнорирует. А однажды она даже столкнула с лестницы какого-то особенно назойливого фотографа, и тот кубарем скатился на два пролета вниз. И все потому, что он мешал ей спокойно беседовать с «fournisseurs», которые дружно или по очереди рассказывали ей, какая она удивительная и замечательная. А она каждый раз в ответ рассказывает им одну и ту же историю о Черчилле – она его «Кёркелль» называет. Она ее рассказывает из года в год.
