Марина Палей - Кабирия с Обводного канала (сборник)
Он снова подходит к окну, вдыхает морской воздух. Нет, Моне все-таки – это слишком насыщенно, а все, что слишком, – не может быть вполне прекрасным. Собственно говоря, он более сторонник лирического и чуть замедленного созерцания в духе Сислея: нажимает кнопку, море в окне мгновенно проскальзывает вправо, и, вслед за ним, встык, в оконный проем со щелчком встраивается «Ветреный день в Венё». Да нет же! Только не это пустое небо и тоска... Он нажимает кнопку, в проеме – тот же Сислей: «Городок Вильнёв-ла-Гаренн на Сене» (тихая река, тихая лодка, на противоположном берегу – уютные домишки). Да, он всегда желал только простоты и покоя. Что ему надо? Лес, поляну, стог сена на ней... – снова Моне: теперь это «Стог сена в Живерни». К тому же стога – он разделяет это мнение – идеальный художественный объект для тональных экспериментов.
Но усталость не проходит. У него сейчас такое состояние, как если бы ему приказали произвести деление на ноль. Его защитное реле отключается. Сервомеханизмы под кожухом беспомощно обвисают. Глаза гаснут.
Вид из окна гаснет автоматически.
Рейс
В черных очках я оставалась вплоть до паспортного контроля. С волосами, я надеялась, будет проще: если пограничника и насторожит несоответствие цвета, я сошлюсь на дурное качество снимка, а если это объяснение не поможет, я, конечно, признаюсь, что на мне парик, но не сниму – только чуть сдвину его на затылок, чтобы предъявить свои темные волосы.
Если бы предусмотреть заранее, я взяла бы с собой три чемодана – возможно, у таможенников сработал бы казенный рефлекс почтения, и все, глядишь, обошлось, – а так, сообразив, что у меня из вещей всего лишь сумочка, они молча принялись ее потрошить: вывалилась пудреница, плоская коробка с театральным гримом, флакон с жидкостью для снятия макияжа, помада в блестящих черных патронах... «Это все?» – спросил таможенник уже разогретый злобой, поскольку обстоятельства требовали от него дополнительных усилий, похоже, умственных. Я ответила, что все, и тогда он сказал: «Не делайте, пожалуйста, из нас дураков», – и я объяснила, почему мне ничего больше не надо, но он, уже заведенный, с особой душевностью произнес: «Не делайте, я повторяю, из нас дураков», – и принялся развинчивать каждый патрон, и нюхал помаду, и злился – а самолет отбывал через тридцать пять минут, но еще не был пройден паспортный контроль, и я поторопила официальное лицо, оно позвало своего шефа, и тот сказал: «Вам не следует делать из нас дураков, будем держать до выяснения» – вопросы, ответы, междометия, вскрики – экзекуция затягивалась, до отлета оставалось пятнадцать минут – и я заорала: «Ну гады же, гады!» – и заплакала освобожденно – было уже безразлично, что слезы смывают густую пудру с ресниц и щек, что они разрушают мой тщательно обесцвеченный образ, белесую маску, трясущимися руками только что подновленную в туалете аэропорта, под землей, среди хирургического кафеля, зеркал и могильного холода, я уже знала, что все пропало, все кончено, – и мне стало зловеще легко, как на деревянной качели, взлетающей над оврагом, когда сердце бьется где-то чуть позади тела – или чуть впереди него, но напрочь с ним не совпадает, – я поняла, что сейчас придушу этих двоих, как мышей, я даже рассмеялась простоте выхода, но что-то случилось наверху, я ничего не поняла, и опять ничего, и поняла не так, и уже боялась понять правильно, и наконец до меня дошло: наш вылет задерживался на два часа.
Разум возвращался ко мне толчками, неравномерно: сначала я заметила, что таможенники отошли, потом увидела, что они занимаются другим пассажиром, потом ощутила свои руки, вцепившиеся в сумочку, – и наконец восстановилась картина, которая живет во мне годы:
я сталкиваюсь с тобой, лицом к лицу, в этом безустанно грохочущем Вавилоне – уже после окончательного разрыва, после глухой разлуки – по существу, после жизни, прожитой зря, точнее было бы сказать, нас сталкивает, – уже после того, как я смирилась с пожизненной параллельностью наших существований, с нереальностью их пересеченья в Евклидовом заточенье Земли, и вот, после всего этого, наперекор здравому смыслу, научной логике, вопреки «правде жизни», и вообще, поправ теорию вероятности, мы ненароком взламываем хрупкое устройство здешней тригонометрии, была в нем, видно, тонкая закраина, и, оступившись куда-то вверх, взлетаем в запредельный просвет, где, увидев тебя, я ничуть не удивляюсь, даже не вздрагиваю: на протяжении всех этих пустых нежилых лет ты наотмашь, без отдыха, ежедневно обжигал мое сердце, мелькал в толпе твой затылок, кто-то твоим жестом поправлял на плече сумку, некто выныривал из подворотни, чтобы навсегда уйти от меня твоей мальчишеской походкой, зарвавшиеся озорники с беззаботной жестокостью тщились подменить тебя здесь и там: я видела в толпе твой подбородок, почти твою спину, ты вздергивал плечи, еще издалека я различала твой наклон головы, велосипедист – боже мой! – так спешно провозил твои брови, подставные лица с детской простотой повторяли твою интонацию, ты опускал глаза, ты усмехался, ты протягивал руку за газетой; иногда оборотни были обтянуты твоей кожей, снаружи у них были твои скулы и даже – дьявольская сочетанность черт! – твой нос, а все прочее у них было вмонтировано от других существ (если б ты знал, как это жутко), – но я приноровилась видеть лишь то, что неоспоримо принадлежало тебе, я выучилась влиять на независимое отделение твоих черт и скорость их прорастания, я без устали шлифовала этот навык, более того, я выпестовала в себе умение длить и длить это единоличное блаженство – но, когда порой ты, в джинсах и куртке, курил на перекрестке возле моего дома, оглушая меня грозным, неизъяснимым, присущим только тебе соотношением губ и руки, я уже не успевала отвернуться раньше, чем чудовище, укравшее у тебя жест, точнее, одолжившее его на пару секунд неизвестно зачем, уже тупо предъявляло мне свое страшное несходство, так и не узнав, что я заведомо простила ему расхождение и готова заплатить чем угодно за еще один дубль, торопясь, я продолжала мысленно повторять свое бессильное заклятье, а фантом уже сплевывал окурок и растворялся в перспективе улицы, но теперь ты, именно ты, ах, истинный бог, ты, ты, ты, собственной персоной, приближаешься ко мне, совпадая с собой все резче, все гибельней; оказывается, цветет яркий июньский день, самое начало лета, ты одет в светлый костюм, тот, что был на тебе, когда мы поженились, о чудо, он выглядит почти новым, мелькает мысль, может, мы вечны, но не отвлекает, мелькает, может, ты идешь снова жениться на ком-то, испаряется, ты идешь мне навстречу, нет, ты только подумай: какова была вероятность нашего пересечения в этом ошпаренном муравейнике, где не жил ты, не жила я? какова была возможность нашего столкновения в населенном пункте, где мы, отдельно друг от друга, бывали только проездом? каковы были шансы нашей встречи именно здесь, на самой окраине многовокзального торжища, в заброшенном месте, не представляющем ни делового, ни торгового, ни экскурсионного интереса, где, кстати сказать, ни ты, ни я не бывали до того ни разу? И наконец: какова была надежность гарантии, да и была ли такая гарантия вообще, что мы с тобой сохранимся живы, что не вылетит винтик из самолета, не сойдет с рельсов поезд, что, побежав догонять шляпу, ты не будешь сбит насмерть машиной, что, наконец, нас минуют чума, мороз, шлагбаум, что не сотрется в пыль сердце от напрасного бега? А вот же, и мы, и мир оказываемся еще живы, и еще сколько угодно жизни есть в запасе, – и вот я еду себе как ни в чем не бывало (в метро) – и ошибаюсь станцией, а ты, как выясняется, просыпаешь свою, – и я, вместо того чтобы повернуть назад, не знаю почему, поднимаюсь к выходу и бреду куда глаза глядят, а ты тоже выходишь на свет и шагаешь себе, глядя в небо (как всегда), – и, может быть, я еще некоторое время иду безо всякой дороги, – когда в точке пространства, где одичалый гастроном соседствует с перелеском, как раз за ларьком, где кусты плодоносят пустыми бутылками, – я вижу тебя: ты идешь мне навстречу как ни в чем не бывало под небом моего детства – и одновременно ты идешь по небу – небо везде, ты идешь, освещенный солнцем, подумай, какова была вероятность того, чтобы я шла бесцельно, одна, почему-то нарядная, словно на именины сестры-красавицы в ее заросшую сиренью усадьбу, какова была вероятность, чтоб и ты шел один, – каковы были у нас шансы, чтобы у тебя была с собой целая сумка вина, – чтоб у меня была в запасе целая вечность, и, знаешь, не сводя с тебя глаз, я вдруг поняла, что шансов у нас было как раз невероятно много, потому что совпадения – это, видимо, рифмы на Божьих скрижалях, а Создатель, судя по всему, любит стройные тексты, так что я с силой хватаю тебя за плечо, и ты не исчезаешь, ты хватаешь меня за руку, и я не просыпаюсь, ты больно хватаешь, а я не просыпаюсь, в голубом океане медленно поводят плавниками молодые ели, нежно струятся светло-зеленые водоросли, чего-то там шепелявят, играя на травке, новорожденные кусты, лето, благословенное русское лето с ясной улыбкой распахивает сказочные свои терема, и я чувствую такую прочность мира, такую несокрушимость, а может быть, благодать, что хочется немедленно взлезть на самое острие телебашни – да и сигануть башкой в банно-прачечные облака, а лучше мчаться (отстреливаясь) по скользкой крыше курьерского поезда (волосы, ветер, надсадный визг паровоза), а лучше всего отплясывать чарльстон на крыле горящего аэроплана, под золотой фейерверк и канонаду духового оркестра, взрывающего сердца, как цирковые шары (а ты, глядя на такую картинку, поправил бы очки и улыбнулся), а покуда мы садимся с тобой под грибок на детской площадке, и уже через пятнадцать минут молодые мамаши хотят сдать нас в милицию, потому что мы очень целуемся на глазах у малышей с ведерками и, обливаясь красным, пьем из горлышка – и тогда мы пересаживаемся в какой-то ржавый, поросший травой автобус, а он вдруг заводится и везет нас неизвестно куда, совсем прочь из города, – ты резко замолкаешь, чуть ли не на полуслове, ты это умеешь, веселье слетает с тебя в один миг, – беззвучный автобус идет плавно, словно плывет, словно парит, – а за окном (у окна, грустный, сидишь ты) – за окном – до самых небес – расстилаются ласковые поля юного лета, – июнь густо заткал их маленькими мягкими золотыми цветами, – живые глотком дождевой влаги, цветы улыбаются так, будто не было никакой зимы, не будет никакой осени, как будто здесь они ждут нас всегда, – но мы сначала еще не родились, потом еще не встретились (а только сильно тосковали друг по другу, – и я, до тебя, обозналась бессчетное число раз, и ты, до меня, – тоже), – поля, по-прежнему отдельно от нас, цвели безмятежно тогда, во время нашей краткой и страшной земной связи, они так же безмятежно цвели, когда ты ушел, и вот они продолжают цвести – щедро, с таким таинственным терпеливым постоянством, что я понимаю: это солнце проливается через края и плещет внизу: небо повсюду, потому что рядом ты, и я чувствую это особенно сильно сейчас, стоя в очереди на паспортный контроль.
