William Burroughs - Джанки. Исповедь неисправимого наркомана
Я понимал, что больше не хочу принимать джанк. Если бы я мог принять единственно возможное решение, то отказался от джанка раз и навсегда. Но это всё в теории, а когда переходил от слов к делу, сил уже не хватало. Видя, как летят к чертям все составленные мною графики, я чувствовал себя ужасно беспомощным, будто бы был уже не в состоянии контролировать свои поступки.
* * *Одним апрельским утром я проснулся слегка больным, призрак ломки бродил где-то рядом, но ещё не хватал за горло. Лежал, рассматривая тени на белой штукатурке, припоминая, как много лет назад валялся на кровати, рядом сидела мать, и я наблюдал как уличные огни движутся по потолку и вниз по стенам. Остро ощутил ностальгию по паровозным свисткам, звукам пианино из распахнутых окон сквозь уличный шум, пряному, едкому запаху выгоревшей листвы. Мягкая степень ломки всегда приносила с собой очарование детства.
– Никогда это не исчезнет, – думал я. – Как и вмазки… Вот бы я удивился, если у всех джанки бывают такие замечательные хреновины.
Отправился втереться в ванную. Долго не мог попасть в вену. Игла дважды застревала, скользя мимо. Кровь текла по руке. Джанк разлился по моему телу, инъекция смерти. Грёзы, как корова языком слизнула. Я уставился на кровь, бегущую с локтя на запястье, и мне вдруг стало жалко истерзанных вен и тканей. Расчувствовавшись, вытер её, и громко вслух сказал, обращаясь неизвестно к кому: «Я завязываю…»
Приготовив опийный раствор, я велел Айку не являться в течение нескольких дней, на что он отозвался:
– Надеюсь, у тебя получится, малыш. Надеюсь, что ты слезешь… Не сойти мне с этого места, если у меня кукиш в кармане.
Через сорок восемь часов запас морфия в моем теле иссяк. Раствор лишь прервал ломку. Выпил его, смешав с двумя ампулами нембутала, и проспал несколько часов. Когда проснулся, моя одежда насквозь промокла от пота. Глаза слезились и ужасно болели. всё тело воспалилось и зудело. Я вертелся на кровати, выгибая спину и вытягивая руки и ноги. Поднял колени, просунув сцепленные руки между бёдер. Стискивание рук вызвало мгновенный взрыв джанкового оргазма. Пришлось встать и сменить бельё. В пузырьке ещё оставалось немного раствора. Я допил, потом вышел и купил четыре упаковки кодеина в таблетках. Приняв кодеин, запив крепким горячим чаем, почувствовал себя гораздо лучше.
Внезапно возникший Айк сказал мне:
– Ты слишком быстро всё принимаешь. Давай-ка я сам сварганю для тебя раствор.
Я слышал, как на кухне он ворковал над своей микстурой:
– Немножко корицы, если потянет блевать… немного шалфея для желудка… Чуть гвоздики – кровь очистить…
В жизни не пробовал ничего ужаснее той смеси, однако, после неё ломка перешла в более терпимое русло и всё это время я пребывал в состоянии лёгкой эйфории. Кайф не опиюшный… Я скорее торчал от усиливавшегося отходняка. Джанк – прививка смерти, которая держит тело в критическом положении. Когда джанки слезает, предельное напряжение, реакции сохраняются. Обостряется восприятие, наркоман осознает все процессы в своих внутренних органах болезненно ясно, перестальтика и секреции выходят из-под контроля. Реальный возраст не имеет значения, взвинченный наркоман подвержен эмоциональным эксцессам, характерным для ребенка или подростка.
Примерно на третий день потребления Айковой настойки, я запил. Сидя на джанке, во время ломки, я вообще был не в состоянии пить. Кидать наркоту на кишку – это не то, что ширяться белым порошком. Вполне можно мешать бухло и опиюшник.
В первый раз я начал пить в пять часов вечера. Через неделю начал уже в восемь утра, оставаясь поддатым день и ночь, и таким же просыпаясь на следующее утро. Просыпаясь, запивал бензедрин, саницин и кусок опия стопкой текилы с чёрным кофе. Потом ложился обратно, закрывал глаза, пытаясь собрать воедино вчерашний день и прошлую ночь. Часто, начиная с полудня, уже ничего не мог припомнить. Порой ты просыпаешься и думаешь: «Господи, неужели я это сделал?» Граница между словом и мыслью полностью размыта. Ты сказал это, или только об этом подумал?
На десятый день лечения я совсем опустился. Одежда была грязной и заскорузлой от выпивки, которую регулярно на себя проливал. Я ни разу не мылся. Похудел, руки тряслись, вечно что-то ронял, натыкался на стулья и падал. Однако, у меня обнаружился неистощимый запас энергии и бездонные емкости для спиртного, чего я раньше за собой не замечал. Эмоции так и лезли через край. У меня открылась патологическая общительность… Мог говорить с любым, кого удавалось отловить, пускаясь в тошнотворно-доверительные беседы с совершенно незнакомыми людьми. Несколько раз я домогался до разнополых персонажей, которые и намека не делали на возможную взаимность.
Айк забегал через каждые несколько дней.
– Рад видеть, что ты слезаешь, Билл. Не сойти мне с этого места, если это не так. Да, если станет совсем плохо и приспичит блевать – на, вот тебе пять кубов Эмми.
Он строго следил за моим пьянством.
– Ты спиваешься, Билл. Спиваешься и сходишь с ума. Ты жутко выглядишь, посмотри на себя в зеркало. Чем так пить, лучше уж снова подсесть.
* * *Я сидел в дешевой забегаловке на Долорес-стрит. Мой запой в Мехико продолжался уже недели две. Со мной в кабинке, потягивая текилу, сидели ещё три мексиканца. Одеты они были с иголочки. Один из них говорил по-английски. Здоровый, средних лет мексиканец с печальным, приторным лицом распевал песни под гитару, сидя на стуле в конце кабинки. Я радовался, что благодаря его песнопениям можно избежать разговоров.
Вошли пять фараонов. Сев на жуткую измену, опасаясь шмона, я вытащил из-за пояса пистолет в кобуре и кинул под стол вместе с опием, который заныкал в пачке сигарет. Фараоны быстро пропустили по пиву и удалились. Когда заглянул под стол, пистолета уже не было, валялась только кобура.
С тем англо-говорящим мексиканцем я вскоре оказался в другом баре. Певец с двумя другими свалил. Помещение было залито тусклым жёлтым светом. Над стойкой из красного дерева висела рамка со вставленным в неё изображением тореодора. По стенкам были развешаны фотографии друзей быков, некоторые с автографами. Слово «Салун» было выгравировано на матовом стекле постоянно хлопающей двери. Я поймал себя на том, что читаю это слово снова и снова. Появилось ощущение, будто нахожусь в центре оживленной беседы.
По выражению лица соседа догадался, что заткнулся на полуслове, но вот о чем говорил или собирался говорить, о чем вообще шла речь… Решил, что судя по всему мы говорили о пистолете.
– Вероятно, откуплю его назад.
Я заметил у него в руке опиюшник, который он внимательно рассматривал.
– Думаешь, я на джанки что ли похож? – заявил чувак.
Взглянул на его рожу – исхудалая, с выступающими скулами. Глаза серо-карие, обычные для метисов. На нём был светло-серый костюм и галстук. Рот тонкий, чуть изогнутый по углам. Без сомнения – рот джанки. Есть люди, которые очень похожи на джанки, но не имеют к ним ни малейшего отношения, как и есть персонажи – вылитые педики, а на самом деле, ничего подобного. От таких типов сплошные неприятности.
– Я вызываю полицию, – сказал этот парень, потянувшись к телефону, прикрепленному к стойке.
Я судорожно выхватил у него трубку и грохнул её об стойку так, что она отлетела в сторону. Чувак усмехнулся. Его зубы были покрыты коричневым налетом. Он обернулся, подозвал бармена и показал ему джанк. Выскочив на улицу, я поймал такси.
Смутно помню, что заехал к себе на квартиру за другим оружием – револьвером крупного калибра. Меня просто трясло от ярости, причин которой, задним числом, не могу понять.
Я вышел из такси, прошелся по улице и заглянул в бар. Тот человек стоял, облокотившись о стойку, его серый пиджак плотно обтягивал худую спину и плечи. Он повернул ко мне свою безразличную рожу.
– На выход, – рявкнул я, – и первым.
– Почему, Билл? – спросил он.
– Давай, пошёл.
Взводя на ходу курок, я потянул из-за пояса револьвер и ткнул стволом ему в живот. Левой рукой схватил его за лацкан пиджака и рванул от стойки. Только потом мне пришло в голову, что человек правильно ко мне обратился, да и бармен, вероятно, тоже знал, как меня зовут.
Парень совершенно обмяк, лицо исказилось в едва сдерживаемом страхе. Я заметил, что кто-то приблизился ко мне справа и обернулся вполоборота. Это вместе с барменом подошел полицейский. Вне себя от такого вмешательства, я круто повернулся и наставил на легавого пистолет.
– Кто тебя, продажная тварь, просил встревать не в своё дело? – заорал я по-английски.
Причём обращался далеко не к этому трехмерному копу. Я кричал на абстрактного легавого, чей образ периодически всплывал в моих снах – едва различимый, но безмерно раздражавший, чёрный силуэт, врывавшийся внутрь, как только я собирался вмазаться или отправиться с мальчиком в постель.
