Джон Грин - В поисках Аляски
Я хочу слиться с сухой и хрустящей на морозе травой, по которой ступаем мы с Полковником, молча шагая в свою комнату. У него такие большие ступни, слишком большие для его малого роста, и его банальные кеды — новые, которые пришли на смену старым, тем, в которые нассали, — больше похожи на клоунские ботинки. Я вспоминаю Аляскины шлепанцы и синие ногти на пальцах — в тот первый день, когда мы сидели на качелях у озера. Ее будут хоронить в открытом гробу? В похоронном бюро смогут воссоздать ее улыбку? Я все еще слышал ее голос: «Так прикольно, но я жутко спать хочу. Продолжим потом?»
Последние слова жившего в девятнадцатом веке священника Генри Уорда Бичера были: «А теперь начинается неизведанное». Поэт Дилан Томас, который любил надраться не меньше самой Аляски, сказал: «Я выпил восемнадцать стаканов неразбавленного виски. Уверен, что это рекорд», а потом умер. Любимый драматург Аляски, Юджин О’Нил: «Я родился в отеле, и умру, черт его побери, в отеле». Даже жертвы автокатастроф иногда успевают что-то сказать, например принцесса Диана: «Боже. Что случилось?» Актер Джеймс Дин: «Жаль, они нас не видят», — и после этого его «порше» влетел в другую машину. Я читал, что сказали перед смертью многие. А что сказала она — не узнаю никогда.
Я обогнал его на несколько шагов — и только тогда осознал, что Полковник рухнул на землю. Я поворачиваюсь и вижу, что он лежит животом вниз.
— Надо встать, Чип. Надо встать. Надо до комнаты дойти.
Он поднимает голову с земли, смотрит мне прямо в глаза и отвечает:
— Я. Не могу. Дышать.
Но на самом деле он может, он, наоборот, дышит слишком глубоко и часто, словно пытается вдохнуть воздух в то, что умерло. Я пытаюсь его поднять, он вцепляется в меня и начинает реветь — и опять говорит:
— Это же я виноват. — И повторяет это снова и снова.
Мы, то есть я и Полковник, раньше никогда не обнимались, но говорить сейчас незачем, потому что ему положено чувствовать себя виноватым, и я кладу ему руку на затылок и говорю единственную верную в тот момент вещь:
— Я тоже виноват.
через два дня
Я ВСЮ НОЧЬ НЕ УСНУЛ. Рассвет не спешил, но, даже когда он наступил и яркое солнце пробилось сквозь жалюзи, теплее не стало, наша жалкая батарея еле грела, и мы с Полковником безмолвно пересели на диван. Он читал свой альманах.
Накануне вечером я набрался смелости и позвонил родителям. Когда я скажу: «Привет, это Майлз», а мама спросит: «Что случилось? Все в порядке?», я буду иметь полное право ответить ей, что все плохо. Трубку взял папа.
— Что случилось? — спросил он.
— Не кричи, — сказала мама.
— Я не кричу, просто связь такая.
— Так говори потише, — ответила она, в общем, до меня очередь дошла не сразу, а когда дошла, я не сразу смог собрать слова в предложение — моя подруга Аляска погибла в автокатастрофе. Я тупо смотрел на цифры и слова, накорябанные на стене возле телефона.
— Господи, Майлз, — воскликнула мама, — я тебе сочувствую, сынок. Хочешь домой приехать?
— Нет, — ответил я. — Я не хочу отсюда уезжать… Я просто поверить не могу. — Это до сих пор в каком-то смысле было правдой.
— Ужасно, — сказал папа, — бедные родители девочки.
Бедный родитель, я вспомнил об ее отце. Я даже представить себе не могу, что было бы с моими, если бы умер я. Пьяный, за рулем. Боже мой, если бы ее отец узнал, как все было, он бы нам с Полковником кишки выпустил.
— Как нам тебе помочь? — поинтересовалась мама.
— Мне было важно, чтобы вы к телефону подошли. Я хотел, чтобы кто-то снял трубку, и вы сняли. — У меня за спиной кто-то шмыгнул носом — то ли от холода, то ли от переживаний, — и я сказал родителям: — Тут очередь к телефону. Я пойду.
А ночью меня парализовало, я молчал, я был в ужасе. Чего я так боялся? Все уже случилось. Она умерла. Я помню ее теплую, нежную кожу, помню, как соприкоснулись наши языки, как она смеялась, учила меня, хотела, чтобы у меня получалось лучше, обещала продолжение. А теперь что?
Теперь она с каждым часом становится все холоднее, с каждым моим дыханием смерть все больше отвоевывает ее. Я подумал: Вот о чем мой страх: я утратил нечто важное, и я не могу обрести это снова, хотя оно мне очень нужно. Это все равно как если потеряешь очки, пойдешь в оптику, а тебе там скажут — во всем свете очков больше нет, придется тебе как-то жить без них.
Когда время близилось к восьми утра, Полковник объявил в пустоту:
— Думаю, сегодня на обед будут жарито.
— Да, — согласился я. — Ты есть хочешь?
— Боже, да нет. Понимаешь, это она им название придумала. Когда мы приехали, это называлось жареным буррито. А Аляска стала говорить «жарито». А за ней и все остальные, а потом даже Морин официально поменяла название. — Он помолчал. — Майлз, я не знаю, что делать.
— Да. Я понимаю.
— Я выучил все столицы, — объявил он.
— Штатов?
— Нет. Это пятый класс. Всех стран. Назови любую.
— Канада, — сказал я.
— Потруднее.
— Гм… Узбекистан?
— Ташкент. — Он даже не задумался ни на секунду. Ответил на автомате, словно ждал, что я именно Узбекистан назову. — Пойдем покурим.
Мы закрылись в ванной и включили душ, Полковник достал из кармана джинсов коробок и чиркнул спичкой. Она не зажглась. Он пробовал еще и еще, но не получалось, он ударял по коробку со все увеличивающейся яростью, а потом наконец бросил коробок на пол и закричал:
— ЧЕРТ!
— Все нормально, — успокоил его я и сунул руку в карман в поисках зажигалки.
— Нет, Толстячок, ненормально, — возразил он, бросил сигареты и встал, внезапно выйдя из себя. — Черт возьми! Господи, как это могло случиться? Почему она такая глупая? Она никогда ни о чем не думала. Слишком, блин, импульсивная. Боже! Ненормально это. Я поверить не могу, неужели она настолько ничего не соображала?
— Мы должны были ее остановить, — сказал я.
Он протянул руку, чтобы выключить едва капающий душ, а потом принялся лупить ладонью по стене:
— Да я знаю, что должны были, черт возьми. Я отлично, блядь, осознаю, что надо было ее остановить, на фиг. Но неправильно это «надо». За ней же приходилось смотреть, как за трехлеткой. Чуть ошибся — и она умерла. О, господи! Крыша едет. Пойду прогуляюсь.
— Хорошо, — ответил я, постаравшись произнести это как можно спокойнее.
— Извини, — добавил он. — Мне так паршиво. Как будто сам могу сдохнуть в любой момент.
— Можешь, — подтвердил я.
— Да. Ага. Могу. Не ровен час. Просто. Так вот. БДЫЩ. И тебя нет.
Я вышел в комнату вслед за ним. Полковник взял со своей постели альманах, застегнул куртку, закрыл дверь — и БДЫЩ. Его не стало.
Новый день привел посетителей. Через час после того, как ушел Полковник, объявился наш местный нарик, Хэнк Уолстен, и предложил мне травки, я любезно отказался. Хэнк обнял меня и сказал:
— Ну, хотя бы это случилось быстро. Хотя бы без боли.
Я знаю, что он хотел помочь, но он не мог понять. Боль была. Тупая и непрекращающаяся боль в моем животе, которая никак не хотела уходить, даже когда я опускался на четвереньки на ледяной пол душевой, задыхаясь от рвотных спазмов.
Да и вообще, что такое «быстрая» смерть? «Быстро» — это сколько времени? Секунда? Десять? И за это время она наверняка испытала ужасную боль: сердце остановилось, легкие лопнули, к мозгу не поступала ни кровь, ни кислород — в голове остался только один первобытный ужас. Насколько быстро, черт его побери? Нет ничего быстрого. «Быстрый рис» — пять минут. «Быстрый пудинг» — целый час. И я не думаю, что даже миг чудовищной боли кажется «быстрым» тому, кто ее испытывает.
Жизнь у нее перед глазами успела промелькнуть? Меня она в этом ролике увидела? А Джейка? Она пообещала, я помню, пообещала, что мы продолжим, но я также знал, что она умерла по пути на север, она ехала в сторону Нэшвилла, где живет он. Может быть, это для нее ничего не значило, просто очередной импульс. Хэнк стоял в дверях, а я смотрел вдаль, не замечая его, на невероятно притихший кампус и думал о том, придала ли она этому какое-то значение, и надеялся, что конечно же да, она же обещала. Что мы продолжим.
Потом пришла Лара с опухшими глазами.
— Что случи-илось? — спросила она, когда я обнял ее и, встав на цыпочки, положил подбородок ей на макушку.
— Не знаю, — ответил я.
— Ты ее ви-идел накануне? — проговорила она мне в ключицу.
— Она напилась, — рассказал я. — Мы с Полковником спать пошли, а она, похоже, уехала. — И это стало нашей официальной ложью.
Я почувствовал, как ее мокрые от слез пальцы прижались к моей ладони, и, не успев подумать как следует, я отвел руку:
— Извини.
