Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце
Может, у него тоже свои призраки. Это хорошо. Значит, есть что-то общее.
Он резко берется за скульптуру, от столь внезапного рывка у меня перехватывает дух. Судя по его движениям, он – укрощенный электропровод. Только теперь питание отключили, и он вжался лбом в живот своей скульптуры. Не в обиду будет сказано (опять же), но какой он придурок! Ухватившись своими ручищами за скульптуру по бокам, он вот так и стоит, не шевелится, словно молится, или слушает ее пульс, или совсем слетел с катушек. Затем я замечаю, как его руки начинают потихоньку двигаться вверх-вниз по поверхности, потихоньку смещая глину, которую бросает пригоршнями на пол, и при всем этом ни разу не поднимает голову, не смотрит на то, что делает. Он работает над скульптурой вслепую. Ничего себе.
Жалко, Ноа этого не видит. Или мама.
Через некоторое время он, как будто спотыкаясь, отходит, словно выводя самого себя из транса, достает из кармана халата пачку сигарет, зажигает и, опираясь на стоящий рядом стол, курит и смотрит на скульптуру, склоняя голову то влево, то вправо. Мне вспоминается его безумная биография. Его род в Колумбии занимался изготовлением надгробных плит, и он сам начал резать по камню в пять лет. Никто до этого не видел таких чудесных ангелов, каких делал он, и люди, которые жили рядом с кладбищами, где устанавливались его статуи, чтобы присматривать за умершими, уверяли, что слышат, как они поют по ночам, что их божественные голоса слышны даже в домах, в том числе и во сне. Начали ходить слухи, что этот мальчик – заколдованный или даже одержимый.
Я за последнее.
Когда этот человек входит в комнату, падают все стены. Мама, я согласна, так что мы возвращаемся к тому, откуда пришли. Как мне упросить его взять меня в ученики? В таком образе он куда страшнее Игоря.
Бросив сигарету на пол, скульптор делает большой глоток воды из стакана, стоящего на столе, и выплевывает ее на глину – фу! – а потом начинает яростно править увлажненный участок пальцами, на этот раз пристально глядя на это место. Он всецело поглощен, пьет, плюет, лепит, работая так, словно хочет вытащить из глины то, что ему нужно, прямо очень нужно. Со временем я начинаю замечать, как из глины проступают мужчина с женщиной – два тела, срощенные, как ветки.
Вот что значит выражать желание руками.
Я даже не знаю, сколько проходит времени, пока я и несколько огромных каменных пар наблюдаем за его работой, он проводит руками, с которых падает мокрая глина, по волосам, снова и снова, пока не перестает быть ясным, это он что-то делает из глины, или глина что-то делает из него.
Теперь рассвет, и я снова крадусь по пожарной лестнице Гильермо Гарсии.
Добравшись до площадки, я снова проползаю под окнами, пробираясь на тот же наблюдательный пост, что и вчера, и чуть приподнимаюсь – минимально, чтобы заглянуть в студию… Он все еще там. Я почему-то знала, что так и будет. Он сидит на платформе спиной ко мне, голова повисла, все тело обмякло. Не переодевался. А спать хоть ложился? Скульптура, похоже, закончена – видимо, работал всю ночь, – но она совершенно не похожа на то, что было, когда я уходила. Это больше не обнявшиеся любовники. Теперь мужчина лежит на спине, а женщина с трудом старается вырваться из него, она лезет у него прямо из груди.
Это ужасно.
Потом я замечаю, что плечи у Гильермо Гарсии то поднимаются, то опускаются. Он плачет? И во мне, как в сообщающемся сосуде, вздымаются мрачные чувства. Я сглатываю, крепко сжимаю руками плечи. Я никогда не плачу.
Слезы скорби следует собирать и пить, чтобы излечить душу.
(Я по маме ни разу не плакала. На похоронах пришлось притворяться. Бегала то и дело в ванную, щипала щеки и терла глаза, чтобы выглядеть соответствующим образом. Я понимала, что, если заплачу, пролью хоть одну слезинку, разверзнется Джудмагеддон. Но не Ноа. Его сезон дождей длился несколько месяцев.)Скульптора слышно даже через окно – его глубокие мрачные всхлипы, как будто он всасывает весь воздух из студии. Надо валить. Присев, чтобы ползти под окнами, я вспоминаю птичек удачи, которых накануне положила в карман. Они нужны ему. Так что я начинаю расставлять их на подоконнике и краем глаза замечаю быстрое движение. Он замахнулся рукой, и она летит к…
– Нет! – вскрикиваю я, не подумав, и сама ударяю кулаком по стеклу, чтобы его рука не достигла цели, не столкнула и не убила измученных любовников.
И прежде чем бежать к лестнице, я замечаю, что он смотрит на меня, и удивление на его лице сменяется яростью.
* * *Я уже наполовину перелезла через забор, когда слышится скрип двери из фильма ужасов, как и в первый день, и краем глаза я замечаю его громадную фигуру. У меня есть два варианта. Рвануть в переулок, где меня поймают из засады, либо на тротуар, и бежать со всех ног. Да и выбора-то никакого нет, думаю я, приземляясь на ноги – фьють, – но потом спотыкаюсь и лечу вперед, так что меня ждало бы крайне неудачное падение лицом вниз, если бы меня железной хваткой не подхватила огромная рука и не помогла устоять на ногах.
– Спасибо, – слышу я собственный голос. Спасибо? – А то бы я сильно ударилась, – поясняю я его ногам, поспешно добавляя: – Вы не представляете, как часто после падений случаются повреждения мозга, а если бы это была лобная доля, то можно о себе просто-напросто забыть, попрощаться с собственным «я», и тут волей-неволей задумываешься – что вообще такое человек, если он может стать совершенно другим после удара по голове, а? – Уф, повезло, начало хорошее, меня поставили на ноги, а я принялась гнать пургу этим огромным, запачканным глиной ботинкам. – Если бы я могла решать, – продолжаю я, пребывая в каком-то доселе неизвестном мне режиме, – хотя мне такой возможности никогда не предлагают, я бы заставила всех людей с рождения до смерти носить титановые шлемы, хотя модникам с этим пришлось бы нелегко. Ведь в любой момент тебе что угодно может свалиться на голову. Вы об этом не задумывались? Например, пока вы на главной улице, ни о чем таком не подозревая, покупаете бублики, на втором этаже может отвалиться кондиционер… – Я перевожу дыхание. – Или кирпич. Летающих кирпичей, разумеется, следует побаиваться.
– Летающих кирпичей? – Тембр его голоса во многом похож на гром.
– Да, летающих кирпичей.
– Летающих кирпичей?
Он что, тупой?
– Ну да. Или, может, кокосов, если в тропиках живешь.
– Да ты с дуба рухнула.
– С вашего дуба, – тихонько отвечаю я. Головы я пока не поднимаю, думаю, так будет лучше.
Теперь из него извергаются лавины на испанском. Слово loca[3] прозвучало достаточное количество раз. Степень его гнева я бы оценила на десять. От него очень воняет, не в обиду будет сказано, но это просто очень потная обезьяна. Но ни нотки спиртного. Игоря сейчас нет, этот маньяк – рок-звезда.
Я придерживаюсь своей стратегии «не сводить глаз с его ботинок», поэтому я не уверена, но предполагаю, что он меня уже не держит, ведь эти испанские тирады сопровождаются размашистыми жестами. Или, если это не его руки, значит, у меня прямо над головой летают птицы. Когда движение прекращается и поток испанского гнева иссякает, я собираюсь с духом, поднимаю голову, чтобы получить представление о том, с чем имею дело. И дело плохо. Он просто небоскреб, сейчас он сложил руки на груди и стоит в боевой позе, просто чудовищно возвышаясь надо мной и разглядывая меня, словно я какая-то невиданная форма жизни. Хотя тут кто бы говорил, потому что, блин, с такого расстояния кажется, что он только что вышел из болота. Он весь в глине, за исключением бороздок на щеках – от слез, и адского огня его зеленых глаз, которыми он меня сверлит.
– Ну и? – раздраженно говорит скульптор, словно уже задал какой-то вопрос, а я не ответила.
Я сглатываю:
– Простите. Я не хотела… – Э-э-э, а что дальше? Не хотела прыгать через забор, подниматься по пожарной лестнице и стать свидетелем вашего нервного срыва?
Я пытаюсь начать сначала:
– Я пришла вчера…
– Ты за мной всю ночь подсматривала? – ревет он. – Я тебе велел убираться, а ты возвращалась и следила за мной всю ночь?
Нет, не только щенков, он ест еще и миленьких жизнерадостных младенцев.
– Нет. Не всю ночь… – говорю я, и тут снова начинается, я даже заметить не успела. – Я хотела попроситься к вам в ученицы, стать подмастерьем, я бы делала что угодно, убирала бы, все, что потребуется, потому что мне очень надо сделать скульптуру. – Я смотрю ему в глаза. – Обязательно надо, и обязательно из камня, и на это много причин, они такие, что вы даже не поверите, и мой учитель, Сэнди, сказал, что сейчас резьбой по камню занимаетесь только вы, практически во всем мире… – Он что, только что улыбнулся? Хоть и едва заметно? – Но когда я пришла, вы были… даже не знаю, и да, велели убираться, и я послушалась, но вчера вернулась, решив попробовать попросить еще раз, но струсила, потому что, нуда, вы страшноватый, хотя, если честно, уф… вы ужасно страшный… – На этих словах его брови ползут вверх, и глина на лбу трескается. – Но как вы вчера ночью лепили, это было… – я пытаюсь как-то это назвать, но не приходит ни одного адекватного сравнения, – просто невероятно, невероятно, и тогда я подумала, что вы, наверное, не знаю, может, немного волшебник или типа того, потому что у меня в учебнике рассказывалось про ангелов, которых вы делали в детстве, и что вас считали заколдованным или даже одержимым, надеюсь, вы не обидитесь, а эта скульптура, ну, та, которую мне надо сделать, в общем, мне нужна помощь, вот именно такого рода, у меня есть представление, что я могу кое-что исправить, то есть если я ее изваяю, кое-кто наконец кое-что поймет, а для меня это очень важно, просто до жути важно, потому что она меня никогда не понимала, по сути-то, и за один поступок очень разозлилась… – Вдохнув, я добавляю: – И меня это очень расстраивает. – Я вздыхаю. – И у меня тоже все плохо. Вообще все. Я хотела вам сказать это еще в прошлый раз. Сэнди даже заставил меня ходить в школе к психологу, но она лишь посоветовала представлять себе лужайку… – До меня доходит, что я всё, так что я закрываю рот и жду санитаров, или кто там придет надевать на меня смирительную рубашку.
