Артур Хейли - Колеса
Молодой негр сплюнул на тротуар. Полицейский — это враг, какой бы ни был у него цвет кожи, а черный — тем более, потому что он прислужник белых. И все же он ответил:
— Вон там, — указав на бар в подвале на противоположной стороне улицы.
— И сколько же ты там был?
— Час. А может, два или три. — Ролли Найт пожал плечами. — Не будешь ведь следить по часам.
— Проверить? — спросил черный полисмен напарника.
— Да нет, только время зря терять. Они, конечно, скажут, что он там был. Все они врут как черти.
— В любом случае, чтобы за это время добраться с Западной стороны сюда, на Третью авеню, ему понадобились бы крылья, — заметил черный полисмен.
Оперативное сообщение поступило всего несколько минут назад по рации, которая находилась у них в полицейской машине. В восемнадцати кварталах отсюда, близ Дома Фишера, только что произошло ограбление. Двое вооруженных бандитов скрылись, укатив в седане последней марки.
А несколько секунд спустя патруль увидел Ролли Найта, шагавшего по Третьей авеню. Хотя едва ли человек, шедший здесь, мог совершить ограбление в центре города, тем не менее белый полисмен, узнав Найта, велел остановить машину и выскочил из нее, и его напарнику ничего не оставалось, как выйти тоже. Черный полисмен знал, почему они так себя повели. Сообщение об ограблении давало право «останавливать и обыскивать», а его напарник любил останавливать людей и грозить им, когда знал, что может выйти сухим из воды, — и, конечно, чисто случайно останавливал только черных.
Черный полисмен был уверен, что существует взаимосвязь между жестокостью и грубостью его напарника, о чем было хорошо известно в полиции, и страхом, наваливавшимся на него, когда он патрулировал в черном гетто. У страха есть свой запах, и черный полисмен уловил этот запах, когда сидевший рядом с ним белый услышал по телефону об ограблении и когда они выскочили из машины, да и сейчас. От страха подлый человек может стать — да и становится — еще подлее. А если к тому же у него есть власть, он может превратиться в дикаря.
Нельзя сказать, чтобы страх в этих местах был диковинкой. Более того, лишь тот детройтский полисмен не был знаком со страхом, который вообще ничего не знал и у которого отсутствовало воображение. В этом гетто, где был самый высокий по стране процент преступности, на полицейских выливалась вся ненависть, в них часто летели кирпичи, ножи, пули. Когда от быстроты реакции зависит жизнь, естественно испытывать страх, а также быть подозрительным, осторожным, стремительным в движениях при появлении опасности или ее видимости. Ведь это все равно как на войне, причем полиция в этой войне находится на передовой. И как в любой войне, приятные стороны человеческого характера — вежливость, умение проникнуть в чужую душу, терпимость, доброта — перестают существовать, тогда как неприязнь, часто с обеих сторон обоснованная, разжигается и возрастает.
Однако были такие полицейские — и черный полисмен знал таких, — которые хоть и испытывали страх, но продолжали вести себя пристойно. Они понимали, что времена изменились, понимали настроение черных, их разочарования, знали, скольким несправедливостям они на протяжении истории подвергались. Такого рода полицейские, белые или черные, старались притушить войну, однако в какой мере это им удавалось, трудно сказать, поскольку их было немного.
Недавно назначенный шеф полиции Детройта был за то, чтобы полицейские вели себя умеренно, и вообще стремился поднять уровень своих подчиненных. Однако дело-то он имел с довольно большим контингентом полицейских, которые из страха и укоренившихся предрассудков были самыми настоящими расистами, как, например, вот этот белый полисмен.
— Где ты работаешь, жалкая твоя душа? — спросил он Ролли Найта.
— Да вроде как вы. Не работаю — просто время убиваю.
Лицо полицейского снова побагровело от гнева. Его черный коллега сразу почувствовал, что, не будь он здесь, тот с удовольствием расквасил бы физиономию этому молодому худосочному негру, скалившему сейчас зубы.
— А ну проваливай! — сказал ему черный полисмен. — Слишком ты что-то широко рот разеваешь.
Уже сев в патрульную машину, его напарник все не мог успокоиться.
— Я еще прихвачу этого негодяя, дай только срок.
И черный полисмен подумал: «Так оно и будет — может, завтра или послезавтра, когда выйдет на работу твой напарник, и уж он-то на все закроет глаза, если ты изобьешь этого малого, или арестуешь, или пришьешь ему дело». А сколько было таких случаев сведения счетов!
— Одну минуточку! — повинуясь внезапному импульсу, сказал черный полисмен, сидевший за рулем. — Я сейчас вернусь.
А Ролли Найт тем временем уже отошел ярдов на пятьдесят.
— Эй ты!
Черный парень обернулся; полицейский поманил его и сам пошел ему навстречу.
Нагнав Ролли Найта, черный полисмен с угрожающим видом пригнулся к нему. Однако голос его звучал мирно:
— Мой напарник решил тебя прижать — и прижмет. Ты дурак — зачем тебе понадобилось рот разевать. И я, собственно, вовсе не обязан защищать тебя. Но я тебя предупреждаю: побудь в тени, а еще лучше — мотай из города, пока старик не остынет.
— Ах ты, негритянский Иуда! Да с какой стати я должен тебя слушать?
— Ни с какой. — Полисмен передернул плечами. — Что ж, пусть будет, как будет. Моей шкуры это не коснется.
— Как я отсюда уберусь-то? Где мне взять колеса? Чем кормиться? — Хотя Найт и произнес это с издевкой, но уже менее враждебным тоном.
— Тогда не уезжай. Просто держись в тени, как я сказал.
— Ведь тут это нелегко, малый.
Да, это, как отлично знал черный полисмен, было нелегко. Нелегко остаться незамеченным в течение целого долгого дня и долгой ночи, когда кто-то ищет тебя, а другие знают, где ты. Информацию получить нетрудно, если знать ходы и выходы: достаточно кого-то задержать, кому-то что-то пообещать или пригрозить. Преданность здесь не процветала. А вот если хоть на время убраться куда-то, это уже легче. И полисмен спросил:
— А почему ты не работаешь?
Ролли Найт осклабился.
— Ты же слышал, что я сказал этой жирной свинье, твоему дружку…
— Прекрати болтать. Работать хочешь?
— Может быть. — Но за этими словами скрывалась убежденность в том, что возможность трудоустройства для таких людей, как Ролли Найт, крайне ограничена.
— Автомобильные компании набирают людей, — сказал черный полисмен.
— Бордель.
— Там работает много черных.
Ролли Найт угрюмо пробурчал:
— Я раз попробовал. Какой-то белый гад ответил мне «нет».
— Попробуй еще раз. Вот. — И черный полисмен достал из кармана куртки карточку, которую накануне вручил ему знакомый из бюро по найму. На карточке были указаны адрес бюро, фамилия сотрудника и часы приема.
Ролли Найт смял карточку и сунул ее в карман.
— Ежели душа захочет, детка, спущу в сортир.
— Поступай, как знаешь, — сказал черный полисмен. И направился назад, в машину.
Белый напарник подозрительно посмотрел на него:
— Ты чего там с ним валандался?
— Остудил его немного, — коротко ответил тот, но распространяться не стал.
Черный полисмен вовсе не хотел, чтобы ему начали читать мораль, не хотел он и препираться — во всяком случае, сейчас. Хотя население Детройта было на сорок процентов черное, полиция до недавнего прошлого продолжала оставаться на сто процентов белой, да и теперь в полицейском управлении продолжали господствовать старые традиции. После бунтов 1967 года под влиянием общественности в Детройте стало больше черных полисменов, но все равно не так много, как белых, они не занимали высоких постов и не обладали достаточным влиянием, чтобы противостоять могучей Ассоциации полицейских офицеров Детройта, в которой господствовали белые, а также не могли быть уверенными, что, если возникнет спор между черным и белым, он будет решен по справедливости.
Словом, патруль поехал дальше в атмосфере враждебности и неуверенности, отражавшей расовые настроения, господствовавшие в Детройте.
Бравада у людей, как черных, так и белых, часто бывает лишь внешней, и Ролли Найт в глубине души был очень напуган.
Он боялся белого полицейского, которого неразумно вздумал поддразнить, и только теперь осознал, что слепая, неистребимая ненависть возобладала в нем над элементарной осторожностью. Но еще больше боялся он снова попасть в тюрьму, ибо, если его потянут в суд, не миновать ему долгой отсидки. У Ролли ведь уже было три привода и два тюремных заключения, так что теперь, если с ним что-нибудь случится, никакой пощады не жди.
Только черный в Америке знает всю беспредельность поистине животного отчаяния и унижения, до какого может довести тюрьма. Да, конечно, это правда — с белыми заключенными часто плохо обращаются, и они тоже страдают, но их не терзают так последовательно и бесконечно, как черных. Правда и то, что одни тюрьмы лучше, другие хуже, но это все равно что сказать: в одних частях ада на десять градусов жарче или холоднее, чем в других. В какую бы тюрьму ни попал черный человек, он знает, что ему не избежать оскорблений и унижений и что жестокость, нередко приводящая к серьезным увечьям, является такой же нормой, как отправление естественной надобности. Если к тому же узник, как Ролли Найт, слаб здоровьем — частично от рождения, а частично от многолетнего недоедания, — его мучения непомерно возрастают.
