Она - Славицка Милена

Из трубы выползает черный клуб дыма. Дверь в квартиру так и остается открытой. Черный дым застилает улицу, дом, квартиру. Черный дым проникает в душу Греты, заползает ей в самое сердце.

ЛЮБОВНИЦА

Силия открыла глаза. Потолок! Штукатурка вспухла бугром. Проснешься — и видишь это прямо перед собой. Я умру, подумала Силия, а этот бугор останется? Она закрыла глаза, чтобы не видеть отстающую штукатурку, но за ее опущенными веками бугор превратился в глиняный облупленный шарик, такой, как был у нее в детстве. У всех детей шарики были стеклянные и цветные, и только у нее одной — серый и щербатый, и от него все время отколупывались кусочки. А что будет с этой вздутой штукатуркой, когда она умрет? А с этим хлипким шариком за опущенными веками, когда ее здесь не будет? Сама себе ответить она не смогла и стала думать о Мерфи.

Силия принялась размышлять о Мерфи. Вернее, она принялась размышлять об идее Мерфи. В ходе этих размышлений в глубине ее души (сознания, сердца — назовите это, как хотите) возникла липкая лента для ловли мух, к ней цеплялись картинки со сценами из жизни Мерфи. Разные слова и выражения, которые она от Мерфи когда-то слышала, увязали здесь в размазанном клее своими мохнатыми ножками. Все эти слова и картинки дрыгались, сучили лапками и крылышками, но застряли в мухоловке прочно, как грязь в трубе. Отдельные его фразы, такие как «какое мне дело, чем ты занимаешься» или «мне все равно, остаться или уйти», которые Мерфи произносил всякий раз в моменты безысходной тоски, были припечатаны к мухоловке накрепко, так же как и образ самого Мерфи в мешковатом пиджаке и желтой бабочке буквально въелся в эту мухоловную ленту глубоким оттиском. Навсегда отпечаталась здесь и такая картина: Мерфи стоит перед домом, держится за острие высокой, выше его глаз, железной ограды, сжимая и разжимая пальцы.

Может быть, такой образ и не вполне отвечает идее Мерфи, подумала Силия, но какое-то сходство тут определенно есть. Дальше изучать свою мухоловку она не стала, потому что услышала: «Динь-динь-динь!» Каждое утро сестры милосердия из ордена св. Карла Борромео бегали по коридорам как одержимые и звонили в колокольчики, звон разрастался под высокими потолками, а сестры кричали: «Подъем! Подъем!» Силия поспешно натянула на голову простыню и заткнула уши. Она сидела, согнув спину и подогнув колени, изучала изнанку своей простыни, скребла и ковыряла ногтями пятна, ворчала, что постельное белье давно пора бы сменить. Пока она наводила чистоту в своем укрытии, к ней подобрался Мерфи. А чтобы она его сразу заметила, он пробрался по мухоловке на самый верх, судорожно сгибаясь и толкая перед собой свое кресло-качалку.

Простыней накрылась одна только Силия. Остальные подопечные, а всего в палате их было восемь, послушно встали. Они одевались, галдели и ставили свои ночные горшки возле дверей, как было предписано уставом приюта св. Марии Магдалены, где заправляли монашки из ордена св. Карла Борромео. В уставе было сказано, что каждое утро горшки должны быть составлены возле дверей в два ряда по четыре в каждом, как того требовала ассенизаторская служба. Громче всех галдела подопечная О’Рурк. Она следила за тем, чтобы все горшки стояли ровными рядами, она-то и сдернула простыню с головы Силии и жестами показала, что нужно немедленно вставать. О’Рурк все время что-то бормотала, какие-то бессвязные слова и невразумительные предложения. Ничего, кроме shit, shit on, take a shit, have a shit, go to shit [3], понять в ее речи было нельзя. Однако то, что для нее было по-настоящему важно, она умела выразить жестами весьма доходчиво.

Пациентки носили приютскую униформу. Однако свои линялые полотняные рубашки они надеть не смогли, их не доставили из прачечной, поэтому пришлось повязать на себя только туго накрахмаленные форменные фартуки. Пациентки построились во главе с О’Рурк и затянули песню, слова, мотив и время исполнения которой были четко прописаны в уставе приюта:

О Матерь Божья!

О Дева Мария!

Их голые спины, усеянные темными пятнами, были лихо крест-накрест перетянуты лентами фартуков. Затем все они строем отправились на завтрак.

Воздух в комнате дрожал, словно в июльский полдень. Жарко. Горшки источали зловоние. Обычно они так и стояли у дверей до самого полудня. От кроватей, аккуратно заправленных подопечными, удушливо тянуло потом, постельное белье не меняли уже месяц. Палата, где Силия проводила свои дни, находилась прямо под крышей. Окна были высоко, впрочем, из-за комаров проветривать все равно не разрешалось. Линолеум, на котором лежала Силия, раскалился, как сковорода. Уж лучше снова залезть в кровать, она не такая горячая. Силия заскучала и начала притворяться, что падает в обморок: терла себе лоб, поднимала глаза к потолку, громко вздыхала. Но в палате она была одна и оценить ее представление было некому, да и случись здесь кто-нибудь — все равно бы не оценили. Тогда Силия передумала падать в обморок и, вернувшись мыслями к облупленной штукатурке, закрыла глаза. Штукатурка крошится! Осыпается, падает прямо на меня! Эта мысль пронзила ее, словно молнией: на нее падает потолок.

Прежде Силия, как и другие подопечные этого заведения, зарабатывала себе на жизнь проституцией, и эта профессия в известной степени повлияла на ее мировосприятие, но вовсе не в духе того диагноза, поставленного доктором, шесть лет назад принимавшим ее в приют св. Марии Магдалены. «Пациентка воспринимает действительность неадекватно, не отделяет реальность от своих представлений о ней, не способна рассуждать здраво». Однако доктор, который так наивно полагал, что воспринимает реальность адекватно, сильно заблуждался. В силу своей профессии Силия не только адекватно воспринимала действительность, но и могла судить о ней вполне здраво. Но действовала при этом с оглядкой на ее мистические аспекты. Именно эта способность и помогла ей сейчас осознать, что на нее рушится потолок, и это была чистая правда. Потрескавшаяся штукатурка стала осыпаться прямо на Силию. Случалось, что в моменты смутного беспокойства с потолка вдруг срывался вниз кусочек-другой, потом наступало затишье, а через пару минут хлопья штукатурки снова, плавно покачиваясь, падали на кровать. Силия быстро вычислила периодичность осыпания потолка, оценила ее как регулярную с частотой падения десять хлопьев в секунду и, исходя из своих наблюдений, приняла решение: снова с головой накрылась простыней. И следом по закону подобия в ее сознании снова всплыл глиняный облупленный шарик, а в следующее мгновение он превратился в Мерфи.

Признаться, пепел Мерфи Силия так и не увидела. Мерфи ей принесли уже в бумажном пакете, а пакет она ни разу не открыла. Получается, что Мерфи в его сыпучем состоянии она не знала, но могла себе вообразить. И воображала она его себе много раз с тех пор, как этот Нири сунул ей в руки пакет с пеплом Мерфи и прочел ей прощальное письмо Мерфи (читать Силия не умела). В своем сыпучем состоянии Мерфи представлялся ей светло-серым и беззвучным, молчание его было невыносимо.

Молчал он и теперь, когда Силия, спрятавшись под приютской простыней, решила, что на нее сверху осыпается штукатурка или, иными словами, Мерфи. Тут ее накрыло другое детское воспоминание (после кремации Мерфи все ее детские воспоминания постоянно мешались с воспоминаниями о нем самом): искусственная новогодняя елочка под стеклянным колпаком, выставленная в витрине лавки старьевщика. Силия, проходя мимо в толпе таких же девочек в школьной форме, остановиться не посмела, но, взглянув в окно, успела заметить, как продавец берет в руки этот чудный сувенир, показывая кому-то, встряхивает его, и елочку осыпают белые хлопья. Силии тогда ужасно захотелось иметь такую елочку. Воспоминание длилось не более трех секунд. Вслед за этим ее конкретное и конструктивное мышление послушно вернулось к главной теме — Мерфи. Теперь Силия старалась воспроизвести по памяти то адресованное ей прощальное письмо, которое на самом деле было вовсе и не письмо, а скорее инструкция, некое руководство, как поступить с прахом, в сущности, это был письменный приказ, который она выучила от слова до слова.