Валерия Перуанская - Кикимора
Анне Константиновне тогда пошел пятьдесят первый год. И если вне дома она сознавала себя женщиной далеко не первой молодости, лишенной привлекательности и в жизни мало преуспевшей, то рядом со старенькими родителями ощущала избыток молодых сил, казалась себе не без женских достоинств и не до конца расставалась с мечтой о лучшем будущем. Со смертью родителей это ушло так же, как безвозвратно, в небытие, ушли они сами. Веру их, что всегда служила опорой, смерть выбила из-под ног Анны Константиновны, и она осталась с глазу на глаз с беспощадностью жизненной правды.
Отец недолго жил после матери, через полгода похоронили и его. Родственников у Шарыгиных не было – поумирали или не вернулись с войны, – и Анна Константиновна сразу оказалась без единого близкого человека на всем свете.
Друзей и подруг заводить она не умела, хотя иногда бывала не прочь, что старалась держать про себя, боясь не встретить взаимности. Очень уж часто возникавшие в ней чувства симпатии и дружбы наталкивались на непонимание, и получалось так, что тем, кто был нужен ей, ни в какой степени не нужна была она. Поэтому чувства дружбы и – реже – влюбленности переживались ею в одиночку, принося, однако, не только горечь неразделенности, но и радости высоких душевных взлетов и парения в мечтах, которые сами по себе создавали некий не познанный наукой эффект счастья, тем еще замечательного, что ни от кого, кроме самой Анны Константиновны, он не зависел, в ее воле было продлить его или с ним расстаться.
Один только раз... Но об этом она редко и до сих пор со стыдом вспоминала: пережитый миг невыдуманного счастья – и сразу за ним черную бездну разочарования.
2
Часть родительской мебели при переезде в Нагатино Анне Константиновне пришлось оставить ломать вместе с домом. Себе она взяла только деревянную, под орех, кровать, одностворчатый зеркальный шкаф и стеклянную горку для посуды. Стол со стульями купила новые, поменьше, применяясь после тридцати к четырнадцати метрам. Кое-что, правда, за гроши удалось продать, кое-что даром забрали соседи, а трельяж и письменный стол Анна Константиновна подарила молодоженам Наташе с Димой, посчитав, что стихи, если не бросит это занятие, сможет писать и за обеденным, а без трельяжа превосходно обойдется.
Дима и особенно Наташа были для Анны Константиновны те единственные на земле существа, к которым она не таясь обнаруживала свою преданность и привязанность.
Наташа выросла у нее на глазах, она и маленькую любила побаловать ее конфеткой или редкой книжкой и всегда находила с ней общий язык, тогда как других детей побаивалась – хваленой их детской непосредственности, от которой взрослому человеку нипочем попасть впросак. Говорить с ними как со взрослыми было бы странно, а попытки примениться к их ребячеству получались у Анны Константиновны беспомощными. Дети стесняли ее и конфузили. Все, кроме соседской Наташи, с которой отношения сами собой получались натуральными.
Было время, когда Наташа, можно сказать, дневала и ночевала в семье Шарыгиных: дома у нее, через две стенки, постоянно засиживались допоздна гости, «женихи», как прозвали их на коммунальной кухне. Наташин отец погиб в автомобильной катастрофе, мать, погоревав с полгода, поставила задачу непременно и поскорей, пока не ушли годы, выйти замуж вторично. Однако мужчин, готовых провести с ней вечерок или ночь-другую, находилось предостаточно, иные и подольше гостевали, а с законным браком обстояло хуже. Наташе исполнилось уже восемнадцать, она училась в медицинском училище, когда нашелся наконец заезжий человек и увез мать на Сахалин. Случилось это в ту именно пору, когда один за другим умерли родители Анны Константиновны. Обе осиротели. Она не сумела бы заменить Наташе ее беспечную мать (если и была когда-то способна, то за многие годы успела необходимое для этой роли растерять), но близким человеком сделалась. Получилось даже, что на свадьбе представляла вроде бы родственников как со стороны невесты, так и со стороны жениха, поскольку настоящих родственников ни у того, ни у другого не оказалось. Наташина мать прислала телеграмму и сто рублей, а Дима и вовсе был детдомовский.
Когда стали переселять из Сивцева Вражка, Наташа загорелась хлопотать, чтобы им с Димой и Анне Константиновне дали вместе двухкомнатную квартиру. Ничего проще нет этого добиться, уверяла она, и покладистый, тихий Дима ей поддакивал, хотя ничего в таких делах не смыслил. Что до Анны Константиновны, то она сильно сомневалась в успехе. Не потому, что Наташина затея казалась ей трудновыполнимой или была в обход закона, а потому, что знала бесполезность разных излишних просьб. Так уж устроен человек, убедилась она на опыте жизни, что всякая обращенная к нему просьба отчего-то немедленно вызывает в нем противодействие. Это превыше сознания, это словно кислая реакция в химии. Как в каждом правиле, и здесь бывают исключения, знала Анна Константиновна, но исключение по сравнению с правилом редкость, и нечего Наташе бегать да еще унижаться. Однако у Наташи был собственный резон и расчет: она надеялась на свою приятную молодую внешность и не скрывала этого. «А что? – говорила она, вертясь перед зеркалом в комнате Анны Константиновны. – Надо только попасть к мужчине – не старому и чтоб не совсем без глаз». Мужчина, к которому Наташа попала на прием, пропустив очередь к женщине, с виду был самый что ни на есть подходящий: лет немногим больше тридцати и глаза вполне нормальные. «Наверно, этому мужчине нравятся женщины другого типа или он вообще женоненавистник, – пытаясь скрыть, как обижена и обескуражена, кипятилась, вернувшись домой, Наташа. – Пальцем ему лень пошевелить, не то что для людей что-нибудь сделать!»
Дальше по инстанциям она побоялась идти – на этот раз послушалась Анну Константиновну.
Так их и разлучили. Поселили в соседних домах, в двухкомнатных квартирах и с чужими людьми. От дома до дома – три минуты хода, а виделись теперь не часто. Анна Константиновна как празднику радовалась, когда Наташа к ней вдруг заявлялась: посидит полчасика, тараторка, развеселит Анну Константиновну и поминай как звали на неизвестно какой срок. Когда ей по гостям бегать?..
Проходя сейчас мимо дома, в котором жили Наташа с Димой, Анна Константиновна обошла его с угла – поглядеть, есть ли у них свет. Темно. Ей почему-то не хотелось со своими тюльпанами и чеканкой идти сразу домой, хотелось показать подарки, похвастаться.
Нет так нет. Анна Константиновна немного постояла под их окнами на третьем этаже, торопясь заполнить в себе пустоту, возникшую при виде темного окна. Заполнила ее мысленно чеканкой, которой надо найти подходящее место на стене, цветами, у которых следует подрезать стебли, прежде чем ставить в воду, чтобы подольше пожили, телевизором, по которому будут передавать балет «Жизель», и журналом «Иностранная литература» с новым романом Ирвина Шоу. Больше чем достаточно для одного вечера. И для того, чтобы отогнать от себя никчемные мысли о наступающей одинокой старости – мысли, всегда, а сегодня особенно, лезущие в голову, стоит оставить в ней свободное, не занятое чем-то более полезным и плодотворным, пространство.
