Гийом Мюссо - Прошло семь лет
Себастьян свернул на Пятую авеню и поехал на юг, вдоль Центрального парка, продолжая размышлять о себе и Камилле. Он не мог отрицать, что был слишком пристрастным отцом. Но так выражалась — возможно, не слишком умело — его любовь к дочери. Разве нет? Неужели же нельзя найти золотую середину между его желанием уберечь ее и ее стремлением к самостоятельности? Середину, которая устроит обоих? Себастьяну вдруг показалось, что все не так уж сложно, что он сумеет все наладить и изменить. Но тут в памяти всплыла пластинка с таблетками, и все добрые намерения полетели к черту.
После развода он растил Камиллу один. И гордился, что может дать ей все, что ей необходимо: любовь, внимание, воспитание. Он не сводил с нее глаз, все предусматривая и все оценивая. Всегда был рядом, относясь крайне серьезно к своим отцовским обязанностям, выкладывался каждый день, следя за домашними заданиями, занятиями скрипкой, уроками верховой езды.
Конечно, он что-то упускал, ошибался, но старался, не щадя себя. Старался, чтобы в эпоху упадка и развала у его дочери оставались ценности. Он оберегал ее от дурных знакомств, цинизма, пошлости, пофигизма. На протяжении долгих лет у них были близкие и теплые отношения. Камилла все ему рассказывала, спрашивала его мнения, дорожила советами. Она была его гордостью: умная, тонкая, трудолюбивая девочка, которая блистала в школе и, очень может быть, стояла на пороге блестящей карьеры скрипачки. А теперь вдруг настало очень тяжелое время. Вот уже несколько месяцев, как они стали все чаще ссориться, и Себастьян откровенно признавался себе, что не понимает, каким образом может остаться рядом с Камиллой, помогая ей преодолеть опасный болезненный переход от ручья детства к полноводной реке взрослой жизни.
Такси просигналило Себастьяну, давая понять, что красный свет успел смениться зеленым. Себастьян тяжело вздохнул. Он сожалел, что перестал понимать людей, не понимал молодежи, разучился понимать свое время. Все вокруг пугало его, вызывая ощущение безнадежности. Мир плясал на краю бездны. Всюду подстерегали и грозили опасности.
Да, конечно, ни от чего не убежишь, приходится жить в своем времени, держаться, не опускать рук! Но ведь никто уже ни во что не верит. Сместились ценности. Исчезли идеалы. Кризис в экономике, экологический кризис, кризис социальный. Система агонизирует. Действующие лица сложили оружие: политики, родители, учителя.
Случившееся с Камиллой посягало на его жизненные принципы, доводя присущую ему тревожность до паники.
Себастьян давно уже замкнулся в себе, создав мирок по своим меркам. Он редко покидал свой квартал, еще реже Манхэттен.
Известный скрипичных дел мастер, он любил одиночество и большую часть времени проводил у себя в мастерской. Целыми днями его единственной спутницей была музыка. Он резал эфы, распределял толщину дек, покрывал их лаком, добиваясь особого звучания своих скрипок, которыми так гордился. Через агентства его скрипки продавались в Европе и Азии, но сам он никогда там не бывал. Круг его знакомств ограничивался небольшим числом людей: два-три музыканта, поклонника классики, два-три старинных буржуазных семейства, испокон века живущих в Верхнем Ист-Сайде.
Себастьян взглянул на часы и прибавил скорость. На Грэнд-Арми плаза миновал светло-серый фасад старинной гостиницы «Савой» и, петляя между машинами и туристическими автобусами, устремился в сторону Карнеги-холла. Поставил машину в подземный гараж напротив знаменитого концертного зала и поднялся на лифте к себе в мастерскую.
Фирма «Лараби и сын» была основана в конце двадцатых годов его дедушкой Эндрю Лараби. С течением времени скромное предприятие приобрело мировую известность, став неоспоримым авторитетом в области изготовления новых струнных инструментов и реставрации старинных.
Как только Себастьян входил к себе в мастерскую, все горести отступали. Мастерская была обителью покоя и умиротворения. Время над ней не имело власти. Там приятно пахло деревом — кленом, елью, эбеном — и более резко — лаком и растворителями.
Себастьян любил особую атмосферу своего старинного ремесла. В XVIII веке мастера города Кремона вознесли искусство изготовления скрипок на небывалую высоту. С той поры техника их изготовления мало изменилась. В постоянно меняющемся мире верность старине таила в себе что-то успокаивающее.
Стоя за верстаками, мастера и подмастерья работали каждый над своим инструментом. Себастьян поздоровался с Джозефом, главным мастером цеха, который натягивал струны на альт.
— Звонил агент от Фаразио по поводу скрипки Бергонца, — сообщил тот. — Аукцион собираются провести на два дня раньше, — прибавил он, стряхивая прилипшую к кожаному переднику стружку.
— Чего это они так заторопились? Мы можем не уложиться в срок, — забеспокоился Себастьян.
— Они хотят, чтобы мы успели, и надеются уже сегодня получить от тебя сертификат подлинности. Как думаешь, это возможно?
Себастьян был не только талантливым скрипичным мастером, но еще и признанным экспертом в области скрипок.
Что тут поделаешь? Он покорно кивнул. В этом году это самый крупный аукцион. Отказаться от него немыслимо.
— Мне нужно дополнить описание и написать заключение. Если примусь сейчас же, к вечеру они смогут получить сертификат.
— Хорошо, я им сообщу.
Себастьян вошел в просторную приемную. Стены были затянуты алым бархатом, с потолка свешивались скрипки и альты, придавая помещению оригинальность и своеобразие. Еще их приемная славилась удивительной акустикой, тут принимали самых знаменитых музыкантов всего мира, пожелавших купить инструмент или отреставрировать собственный.
Себастьян уселся за рабочий стол и надел очки, готовясь заняться скрипкой, на которую должен был выдать сертификат. В самом деле это была редкая скрипка, изготовленная мастером Карло Бергонци, самым способным из учеников Страдивари. Дата ее изготовления — 1720 год, но она удивительно сохранилась, и знаменитый дом аукционов Фаразио собирался выставить ее на осеннюю распродажу со стартовой ценой в один миллион долларов.
Известный на весь мир эксперт Себастьян Лараби не мог позволить себе ни малейшей неточности, участвуя в таком знаменательном событии. Как энолог или парфюмер, он тоже хранил в своей памяти тысячи деталей, значимых для каждой мастерской струнных инструментов: в Кремоне, Венеции, Милане, Париже, Мирекуре… И все же, несмотря на огромный опыт, дать оценку никогда не бывает легко. Можно ошибиться. Устанавливая подлинность инструмента, подтверждая его своей подписью, Себастьян всякий раз рисковал репутацией.
