Евгений Боушев - Сердце капитана
— Не знаю, я насильник, а не предок. Только речка раньше считалась чем-то вроде дороги в мир мертвых, а крутые откосы — чем-то вроде трамплина в небо. Это ещё до крещения Руси.
— Ишь ты! Как по-писаному шпарит!
— И вообще, древние славяне считали всю природу вокруг живой. Не только вездесущий цикл — посев-прополка-сбор, но и реки, и поля, и лес, и даже каждый отдельно взятый пень. Предки поклонялись рекам, ручьям и священным деревьям, приносили им жертвы и даже гадали о будущем.
— Гонишь. Я читал, что древние славяне поклонялись десятку языческих богов и ставили деревянных идолов.
— Нет, не гонит. Помимо высшего пантеона были еще так называемые низшие духи — водяные, упыри, вилы, подпольники, мары, жареницы, кудельницы…
— Ни фига себе!
— …мавки, лоскотухи, боровики, да и много других. А вообще низшие духи назывались кромешниками.
У меня возникло странное чувство, будто мы — древние славяне, сидим ночью возле стреляющего искрами костра и верим, что все вокруг — живое. К месту здесь был и навес, и сложенные неподалеку лопаты, и стихотворение, вдруг пришедшее на ум кому-то из макрушников:
Я люблю кладбищенской сторожки
Нежилой, пугающий уют,
Дальний звон и с крестиками ложки,
В чьей резьбе заклятия живут.
Зорькой тишь, гармонику в потемки,
Дым овина, в росах коноплю…
Подивятся дальние потомки
Моему безбрежному «люблю»…
— Это еще что?
— Клюев. Великий русский поэт.
— Я думал, великий русский поэт — это Пушкин.
— А я вообще не знал, что ты любишь стихи.
— Многого ты не знал. Я раньше в музее работал.
— А сейчас?
— Что сейчас? Сейчас с тобой пиво пью, с идиотом. Глупый вопрос.
Вылезшее из-за туч солнце, наконец, согрело меня, и я заснул под тихую перебранку макрушников и гул экскаватора.
Когда я меня разбудили, экскаватор уже не гудел. Его вообще не было видно. Зато в глаза бросался недокопанный участок земли, возле которого суетился Шельма с лаборантами. Насильники, макрушники и кидалы разбирали инструменты.
— А где «белорус»?
— Вишь ты, какая история, — сказал бывший музейный работник. — Вдруг, откуда ни возьмись, приезжают менты. Сразу к экскаватору. «Ты сколько на нем работаешь?» — у мужика спрашивают. Тот говорит, мол, три года. А они: «Так он уже два года в угоне!»
— Да ну!
— Вот и он им так сказал. А менты повязали мужика, забрали экскаватор и уехали выяснять отношения.
Он выбрал из кучи кирку и вручил ее мне.
— Правильно говорят — место несчастливое. Эх, твою ядрену мать, вместе с духами озер, рек и упырями-гаишниками! Пошли работать, спать будешь дома.
Спать — это вряд ли. Спать я не могу. Хотя… Сегодня пятница? Значит, есть шанс выспаться без кошмаров.
И мы пошли к раскопу — ковырять лопатами и кирками эту неподатливую сухую массу, которую древние ошибочно назвали «мать-сыра земля».
СТИРМИНАТОР
Каждую пятницу, ближе к ужину, ко мне заходит мой коллега с пачкой пельменей. Пельмени дешевые и их много, а чувака зовут Галилей. И не думайте, что мать его была не в себе, просто прозвище Галилей ему больше идет. Он умный, добрый, большой и жирный, как якодзуна.
И не подумайте, что Галилей как-то связан с моей работой. Он мой коллега по совершенно другой причине.
Мы с ним бухаем.
Вот он варит эти питательные пельмени, от вида которых мне становится как никогда паскудно, я тем временем разливаю, мы чокаемся. Вода кипит, он солит, я разливаю, мы морщимся и закуриваем. Пельмени развариваются, мы терзаем гитару и наливаем, и снова наливаем, и опять наливаем.
Потом тщательно отскребаем поджаристые пельмени от стенок кастрюли.
Галилей настоящий друг. Он может выпить столько, сколько тебе нужно, чтобы проблеваться, отрубиться и нормально выспаться хотя бы раз в неделю.
Но вечер еще впереди. Я складываю грязное белье в сумку, мы берем в ларьке портвейн и едем к нему в общагу на другой конец города. Подальше отсюда. Потому что там есть жизнь. Там есть деревенское сало, есть душ, и нет никаких животных. И еще там есть стиральная машина. Автоматический «Индезит».
Галилей ласково зовет ее Стирминатор.
Управляться со стиральной машиной много проще, чем думает средняя домохозяйка. Нужно только полюбить ее, познать ее вместе со всеми ее металлическими потрохами, что бы это ни значило. Мы с Галилеем нежно открываем люк, круглый, как корабельный иллюминатор, и пихаем туда мои и его грязные шмотки. Да, я алкаш. Да, я не стремлюсь жить красиво и кому-то нравиться. Но у меня чистая кожа, и сплю я на свежей простыне. Если вспомнить о животных, которых я безвозмездно кормлю, можно поверить, что я почти святой.
Вот только я себя знаю лучше. Нет во мне ни капли хорошего.
Ласково и плавно нажимает Галилей нужные клавиши, крутит щелкающие ручки и давит большим пальцем овальную кнопку — самую главную, самую сокровенную. Загорается красный глазок. Шумит вода. Трещит термостат. Я беру у Галилея бутылку.
Я глотаю портвейн, приваливаюсь к теплеющему белому боку Стирминатора и закрываю глаза. Пристегните ремни — наш самолет отправляется в путь согласно расписанию.
В комнате у Галилея бардак, в порядке и чистоте только техника — компьютер, гитарный усилитель, проигрыватель и телевизор. Галилей любит технику, и она отвечает ему взаимностью. Он подключает к усилителю электрогитару, я беру с кровати акустику. Все уже состроено, все готово, и вот мы уже забываем о пельменях, портвейне, соседях и грязном белье. Мы играем один из самых восхитительных концертов — концерт для самого себя. А я еще и пою:
Все глупые дети, а я — самый глупый из всех,
Я вжался в кирпичную стену, как загнанный зверь…
Галилей открывает глаза и поет:
Лишь рок заставляет меня оставаться живым…
И открытая дверь.
Потом наступит (а оно обязательно наступит) похмельное утро, придут головная боль и изжога, опять придется похмеляться любимым Галилеевым снадобьем — портвейном с кока-колой вперемешку, опять по цвету блевотины на ободке унитаза выяснять, кто должен его мыть, и еще много неприятных вещей. Утро наступит, я в этом уверен. Потому что просто так меня не убить.
А сейчас нам хорошо и спокойно. Где-то за стенкой жужжит и старательно отчищает белье Стирминатор, на общей кухне одна соседка орет на другую… Нам все по барабану. А через час будет и вовсе похуй.
Одна беда — вынимать и вешать мокрое белье приходится совсем в невменяемом состоянии.
Суббота для нас — святой день. Как известно, в субботу наш святой господь исправлял последние огрехи этого мира, чтобы в воскресенье завалиться на диван и отдохнуть как следует. Поэтому в субботу мы тоже лежим и терпеливо ждем, пока этот седобородый старпер отправится на покой, а потом начинаем переделывать все по-своему. Лежим и терпеливо представляем себе, как и что мы собираемся изменить или как и что устроено в этой жизни. Или просто — как и что.
В субботу у нас только одна неприятная обязанность — подготовиться к праведным размышлениям. Для этого нужно сбегать в магазин и купить четыре бутылки портвейна. Потом развести портвейн с кока-колой 50 на 50. Потом вылить все в большую кастрюлю и провести трубочки к нашим койкам. У меня раскладушка, она ниже, чем галилеева кровать, и портвейн сам стекает в рот — это очень приятно. Вокруг радостная, ленивая, заполненная мыслями суббота. Никуда не надо идти. Ничего не надо делать. Мы лежим и думаем.
— Чувак, — говорит Галилей. Он никогда не называет меня по имени.
— Ммммм?
— Зачем ты вчера прыгал с балкона?
Ощущение радости пропадает. Меня будто окунули в выгребную яму.
Растерянность. Угрюмое оцепенение. День испорчен.
— То есть как — прыгал с балкона?
Галилей хлюпает трубочкой с портвейн-колой.
— Когда мы вешали белье, ты вдруг замолчал и стал рваться к краю. Я тебя оттаскивал, ты успокоился вроде… Потом запер дверь на щеколду, взял — и сиганул.
— С-сиганул. Упал.
— Какой «упал»! Ты же верткий, как кошка! Что тебе будет-то, со второго этажа выпасть? Пьяному!
— И?
— Я вышел посмотреть — ты лежишь на земле и молчишь. Я стал тебя поднимать — ты руками в землю вцепился и молчишь.
— И?
— Я подождал полчаса. Ты заснул, я отнес тебя обратно.
— И?
— Ну что «И»?! Положил на кровать и укрыл.
ЗЛЫДНИ
Наступило время настоящего труда. Верхний слой строительного мусора снят, отброшен в сторону от раскопа и частично растащен лаборантами и ночными бомжами на цветной металл. Лаборантов понять тоже можно, они почти все — наркоманы, а до зарплаты, как выразился Шельма, «еще довъёбывать надо».
