Валерий Шелегов - Луна в водолее
— Мама, ты нынче из бранки ткала? Мой товарищ купит у тебя твое рукоделие. У него свой антикварный магазинчик в городе, иностранцы с руками отрывают старинные вещи. Рассказал ему, что ты по старинной технологии, из конопли, ткешь ткань, да еще шабуры шьешь. Он даже сам вот приехал.
— Полотенчики есть, — отозвалась от плиты Дарья Михайловна.
Лен в предгорье Саян в начале века не знали, как он и растет. Сеяли коноплю. Из конопляной бранки волокна теребили. Отбеливали на снегу, ткали на кроснах, шили из ткани шабуры, полотенца. Беда и выручка конопля была, без мешков конопляных в хозяйстве и с места в делах не сойти.
По родителям до замужества Дарья Митрофановна была Коноплёвой. По роду передавалось «конопляное» ремесло. В «коноплю» и одевались. И масло конопляное сбивали. Шабуры делались из самой грубой конопляной ткани, с открытым воротом без рукавов. Одевались через голову и при ходьбе шуршали — «шаборшились». Оттого и шаборами звались.
Убирали коноплю, когда начинала поспевать лесная земляника. Желтенький, тонкий и долгий стебелек без семени звался бранкой. Бранку эту от конопляного стебля обрывали, вязали в снопы и до первого снега снопы с бранкой проветривались стоймя.
В августе конопля созревала, ее тоже убирали серпом. Обмолачивали семя, толкли из него масло. Стебель конопляный обрабатывался одинаково с бранкой, из волокон его ткали мешковину.
Технология изготовления из конопляных стеблей — ткани, секрет передавался детям в семьях. Хитрости свои. Обязательно на Покров, и обязательно первый снег таяли в чанах, вода колодезная и речная для такого дела не годилась. Снопы из бранки и стеблей рассыпали и заминали в чаны со снеговой водой. Квасили две недели, «отбеливали». После чего вынимали и «сажали снопы в горячую баню». После бани мяли костру на деревянных мялках. Чесали деревянными гребнями. Из грубых волокон конопляного стебля ткали на кроснах мешковину; из грубой бранки получалась ткань для шабуров; тоньше волоса наческа из бранки шла на прялку для полотенец и исподних женских поддевок. Вышивала цветными нитками шабуры и полотенчики из бранки Дарья Митрофановна — глаз было не оторвать.
Павел учился в Художественном училище, забирал ее изделия в город. В «лихие 90-е», когда все рушилось, а деньги цены не имели, изделия матери Павел продавал через знакомых художников иностранцам за доллары, японскую валюту. В немалой степени Дар Божий матери и ее изделия помогли Павлу и выучиться, и стать на ноги, когда человеческая жизнь перестала стоить и копейку. А «шабуры» ценились. Отец купил старый трактор «Белорусь», подвеску с плугом для пахоты, сенокосилку. За горло взяло лихое время людей. Не пропадать же даром, на «голую» пенсию. Таежники, народ бывалый. От тайги кормились. Выжили. Сына выучили. Людьми остались. Не все рублем измеряется.
Гость решил прогуляться по завечеревшему селу. Родным есть, о чем поговорить без посторонних ушей.
Ушел.
Мешок кедровых орехов Павел брать отказался. Дарья Митрофановна отсыпала ведро орешек в плотную наволочку и завязала концы узлами. Тем временем Павел Еремеевич поднял из погреба и отнес в багажник машины замороженную бруснику в картонном ящике, ведро рыбы соленой, угнездили с сыном задок кабана. Мать принесла мороженое в чашках кругами жирное молоко, упаковали в коробку от импортного цветного телевизора, который привез в подарок родителям Павел. Старый «Рекорд» давно просился на двор. Успели поговорить без постороннего человека. О смерти Фимы так и не заикнулись старики. Ночь впереди, дорога дальняя за рулем сыну. Когда еще дома будут.
Смеркалось. Вернулся из похода по селу гость. Шабур и полотенчики из конопляной бранки он купил, не поскупился, деньги Дарья тут же сыну и отдала. Гость поездкой доволен. Гостеприимство требовало и гостя без деревенских гостинцев не отпускать. Петр Еремеевич выделил гостю и ореха кедрового, и мороженой брусники, и добрый пласт домашнего соленого сала.
Долгие проводы, долгие слезы. Раз надо, поезжайте. Уехали. Подозрительной показалось веселость в госте после прихода его из села.
«Пронька, сукин сын?! Неужели продал…» Петр Еремеевич направился к Фиминому двору в край темной улицы.
Замок на сенцах и гвоздем открывается. Был Пронька! Замок в пробое на раздвинутой дужке. Дверь в избу, забитую Петром Еремеевичем парой гвоздей, Пронька взломил топором. В избе Петр Еремеевич запалил спичку. В горнице в красном углу на месте иконы просторно… «Ушла Богородица из села…»
4
В обед последнего дня старого года все население Притаежного села собралось у заколоченного бесхозного магазина. Традиция такая появилась с началом «третьей мировой войны», так обозначил «перестройку» Пронька Вертолет. В те годы он и прозвище свое «Вертолет» получил, за свое «летание» по селу с новостями. Верка стала «Автолавкой», она первой начала возить спирт из Канска и продавать односельчанам. Потом этот промысел перешел к Катьке Прибылихе. Жила баба в Красноярске всю жизнь в общежитии, работала на заводе. Получила пенсию и уехала в глушь, чтобы в городе окончательно не спиться. В деревне хоть молоко беда и выручка для пьяниц. Все болезни молоко коровье лечит. Оттого и трудно всегда было крестьянина споить. Домов пустых — все село. Разъехались люди, вымерли. Выбирай дом и живи. Катька обжила небольшой домик, курей в стайке держала, поросеночка стала ежегодно выращивать, молоко купить в деревне не проблема, пока хоть в одном дворе корова останется. Так все и жили, выживали. Оставленные на самих себя властями и детьми. Доживали век при огородах и молоке, на скудные пенсии. А на дворе уже вовсю шагало третье тысячелетие.
Высокий колокол на столбе гремел музыкой. Ночью навалило снегу на штыковую лопату. Белизна сугробов у ворот нежилых дворов пригасла при хмуром дне. Снег поскрипывал под валенками людей. Стоят горсткой под столбом, беседуют, будто сводку с войны обсуждают. Помнилась война сорок первого года. Также вот собрались люди со всего села в центре у конторы. Только от народа в улице тесно было. Пронька Вертолет и Верка Автолавка отсутствуют. День теплый и хмурый. Необычный для сурового сибирского декабря и весь месяц отстоял. Корова орет, не доеная на дворе Проньки Вертолета — возле магазина слыхать.
— …Им что, одним днем живут, — покачала головой на рев коровы Дарья. — Сегодня в России многие так живут. Обнищали люди. Просвета впереди никакого…
— А какой ты хотела просвет от оккупантов? Кто сегодня правит Россией? Оккупанты, как есть враги. Изничтожили народ, разворовали и распродали все и вся. Уж, какое было богатое село Притаежное! И что от него осталось?
Говорить о смерти Фимы все почему-то избегали. Помянули вчера сдержанно, да из сердца вон такую горькую надсаду.
Пронька Вертолет с Веркой Автолавкой выклинились из ворот своего двора, матрешками пометелили к людям у магазина. Люди ждали их. Осуждай, не осуждай, а чужая жизнь потемки. Родные, как бы все от самого детства. Не всегда Пронька был «Вертолетом». Хоть и пьют с Верой, хозяйство не изводят. Другой раз и корова вот не доена, и поросенок, наверное, доски грызет, требуя комбикорма с водой.
— Автолавки, мать их так! — волоча еле ноги в подшитых валенках-бахилах, заорал еще издалека Пронька Вертолет. — Все, брешут? — показал на макушку столба с колоколом репродуктора. — Я бы им яички поотрывал и покрасил, этим кремлевским трепачам. Сколько не говорят «халва» — слаще жизнь не становится.
Автолавка шибче своего Проньки Вертолета мотыляется, одетая в длиннополую, искусственную рыжую шубу. Падает, встает, гребёт-таки упорно к народу.
Дым над сенцами из избы Проньки Вертолета не сразу люди приметили. А когда дошло, что изба горит, как ахнет столб огня над крышей, будто в избе газовый котел взорвался.
— Корову спасай!
Успели выгнать корову из хлева, поросенка из стайки. Благо, хозяйственные надворные постройки для скотины через двор задами к огороду поставлены. Зарод сена далеко в огороде стоит, искры не достанут. Избу тушить никто и не пытался. Нечем! Мигом изба сгорела, остов кирпичной печи только и остался.
— Украл, продал, сукин ты сын, икону Казанской из Фиминой избы. Вот теперь всем нам и наказание, — шипел на Проньку Вертолета Петр Еремеевич, так чтобы люди не услыхали.
Пронька и не отнекивался. Попутал его бес с этой иконой, продал приезжавшему с Павлом человеку. И хошь бы за деньги? За водку, которую тот принес из багажника машины. На поминках не хватило, пили с Веркой эту водку почитай всю ночь. Час назад глаза и продрали, опохмелиться не успели, как понесли ноги к Прибылихе за «стеклорезом». Забыли и про Новый год, что и тридцать первое число уже на дворе. У заколоченного окнами магазина на людях только и вспомнили, что Новый год на носу…
