Ник Хоакин - Guardia de honor
— И если я гляну в зеркало, — ликовала Джози, — я не увижу в нем ничего!
Но в зеркале отразилось ее бледное лицо и напряженно всматривающиеся глаза. Изумруды тлели на груди, поблескивали в волосах, и одна серьга мерцала, как канделябр гнома.
— Это же моя комната! — охнула Джози при виде отраженной в зеркале модно-пустоватой, кокетливо-гигиеничной комнаты, залитой утренним солнцем.
И пока она стояла, пытаясь понять, откуда льется солнечный свет, за ее спиной раздались два голоса, и сердце ее мгновенно похолодело — Джози сразу узнала голоса своих братьев.
— Ты во все ящики заглянул, Томми?
— Надо идти к маме.
— Успеем, доктор сказал, что перемен пока не будет. А эти коробки у нее в шкафу?
— Пустое дело, Тед. Скорей всего, изумруды уже в каком-нибудь гонконгском ломбарде. Ее видели вчера вечером в аэропорту.
— Он был с ней?
— Черта с два. Он улетел в субботу. Я нашел его письмо: «Прости, что не мог взять тебя с собой, но, если хочешь, прилетай — я не стану мешать тебе».
— Не станет мешать, пока она при деньгах.
— Скоро все узнаем из газет — еще одна цыпочка влипла в международный скандал.
— Наша маленькая сестричка.
— Сучка она!
— Раненько начала.
— Ты его жену знаешь, Тед?
— Насчет этой тоже не волнуйся, она не пропадет. Правда, дети совсем маленькие.
— Меня волнует только мама.
— Какого черта она дала Джози заморочить себя?
— Никто маму не заморочил, Тед. Она знала, что Джози украдет изумруды.
— Откуда тебе это известно? Она говорила тебе?
— Говорила при мне. В субботу утром позвала меня и сказала, чтоб я привез изумруды из банковского сейфа. Ну я привез и спрашиваю: «Ты пойдешь в них на праздник?» Она же их надевает только в этот праздник, а с тех пор, как у нее плохо с сердцем, она не ходит пешком. Мне сразу не понравилось, когда мама сказала, что Джози готова пойти вместо нее. Джози уже месяц как связалась с этим подонком, и я понял, что она что-то затевает. Поэтому я опять заехал вчера после обеда. Мама и Джози одевались на праздник, дверь была приоткрыта, и я услышал, как мама говорит: «Я пыталась спасти тебя, Хосе-фа». А Джози как закричит: «Перестань, мама!» А мама свое: нет, она должна все сказать, а Джози должна выслушать, и начала про добрых христиан и что надо уметь видеть, где добро, где зло, и про величие и всякую такую церковную муть. Джози только повторяла: ну хватит, ну ладно, ну замолчи. Потом, слышу, мама говорит: «Я отдала эти изумруды в твои руки, чтобы ты могла свободно выбирать», и еще, что она знает: Джози мучает великий соблазн, поэтому, чтоб ее спасти, она оказывает ей доверие. И что бы ты сейчас ни решила, говорит дальше мама, твой выбор будет осознанным и ты будешь ясно понимать, как ты поступаешь, что ты делаешь со мной и с собой.
А Джози отвечает: что толку, просто все так получилось и сейчас тоже что-то там такое происходит. Вдруг слышу, мама спрашивает: «Ты тоже это почувствовала? Странно, даже мурашки по коже пошли». Тут раздался какой-то стук, я немного подождал, но было так тихо, что я испугался и вошел в комнату. Вижу: Джози на полу, а мама нагнулась над ней и плачет, тихонько так плачет, хочет позвать на помощь и не может. Я поднял Джози, перенес на кровать, а она без сознания, вся обмякла, холодная, белая и в поту. Штучки ее, конечно. Все разыграла как по нотам: грохнулась в обморок и осталась в постели при всех изумрудах, а мама отправилась в церковь. Она и из меня идиота сделала, я поверил, что ей нехорошо, и ничего уже не подозревал. А мама все шептала: «Мы ее спасли, кажется, спасли мы ее» — и не разрешала ее беспокоить. Я повез маму в церковь, а вернулись мы в начале десятого. Я высадил маму у дома и поехал к себе. Мама сразу поднялась наверх к Джози, а нашей Джози уже след простыл. Записочку оставила в одну строчку: «Мамочка, я выбрала. Привет». Едва доехал до дому, как звонит мамина служанка в полной истерике: маме стало плохо.
— Она так и не приходила в сознание?
— Нет, но может прийти. Я думаю, Тед, нам надо остаться с ней на ночь.
— Но вот что непонятно, Джози ведь не написала, что забирает изумруды.
— Да взяла она их! Из записки ясно. А сейчас они уже в ломбарде.
— Ты уверен, что они не у тебя в кармане, Томми?
— Я б хотел быть уверен, что не у тебя, малыш. Это твоя жена примчалась в два часа ночи и все тут перерыла.
— Кто бы говорил! Она мне сказала, что обыск начал ты со своей женой, а когда она спросила, не нужно ли вам помочь, вы прямо на стенку полезли!
— Она ворвалась сюда с таким, черт бы ее драл, нахальным видом, стала вопить и визжать, а мама лежит в соседней комнате.
— Заткнись ты, кто-то идет.
— Твоя прелестная жена, малыш. Я ее издалека чую.
— Заткнись, говорят тебе!
— Ты меня заставишь, что ли?
— Томми, Тед! Вы что крик подняли в такую минуту? Скорей идите оба!
— Умирает?
— Умерла.
— Нет!
— Нет! Нет! Мамочка, мама!
— Возьми себя в руки, Томми!
— Не только Джози, мы все убили ее! Мама, мама, мамочка!
— Возьми себя в руки, Томми! Сейчас же возьми себя в руки!
Замершая перед зеркалом Джози услышала, как рыдания затихают, будто кто-то медленно убавляет звук приемника, пока не наступила полная тишина в залитой солнцем комнате, которая словно дразнила ее из зеркала. Но завтра еще не наступило, упрямо твердила Джози, впиваясь ногтями в стиснутые кулаки.
— Не хочу! Нет! Еще не завтра! — выкрикнула она в зеркало, резко повернулась — она была в своей модно-пустоватой, кокетливо-гигиеничной комнате, за окном еще длились сегодняшние сумерки и плыл сегодняшний колокольный звон, а его письмо лежало на письменном столе, куда она его бросила. Джози схватила письмо, разорвала, скомкала обрывки и выкинула вон.
Когда она наклонилась поднять с пола уроненное зеркало, скрипнула, открываясь, дверь. Джози побежала навстречу.
— Мама, мамочка, все это неправда!
— Почему ты кричишь, Джози? Матерь божья, до начала меньше часа, а ты еще не готова! Поторопись и напудри нос — он у тебя блестит.
И донья Пепита, празднично одетая, в мантилье, подвела дочь к зеркалу.
— Но, мамочка, все это неправда, все неправда! Ты здесь, здесь, и ты сегодня такая красавица — а она пошла наперекор судьбе, она стала действовать!
— Боже мой, о чем ты, Джози? — спросила донья Пепита, начиная расчесывать ей волосы.
— О Наталии, мамочка, она раздумала! Собиралась поехать с Эстебаном, а потом решила ехать с Марио!
— Кто тебе это рассказал?
— Значит, так и было, и она раздумала?
— По преданию, в тот роковой день Наталия разбила зеркало и решила, что это — плохое предзнаменование. Но много лет спустя Наталия признавалась, что дело было не только в зеркале, что ей было какое-то странное видение, хотя она не могла вспомнить какое. А потом каждое новое поколение что-то прибавляло к этой истории, и теперь в ней полно и призраков, и видений, и дурных знамений свыше. Но какое-то предчувствие все же у Наталии было, и она послала тетку сказать Марио, что передумала и поедет с ним. Тетка, к сожалению, Марио не нашла, потому что первое решение Наталии сильно раздосадовало его, и он решил пробраться к ней в комнату. Когда Наталия вышла, она увидела Марио перед собой…
Она шагнула через порог (дерзко и весело махнув веером в сторону сумрачной комнаты) и увидела его перед собой — темные кудри по плечам, горячие бешеные глаза; сердце ее переполнилось любовью и нежностью, раскрылось навстречу ему.
— Марио!
— За что вы так суровы ко мне, Наталия?
— Вы видели мою тетю?
— Я укрылся от нее, и она прошла мимо. Мне непременно нужно с вами говорить, Наталия!
— Она вам не сказала…
— Это, Наталия, вы должны сказать; за что вы так терзаете меня?
— Я вас терзаю?
— Отчего вы хотите ехать с Эстебаном?
— Но выслушайте, Марио…
— Нет, слушать будете вы! Вы его не любите, но вам нравится видеть, как я страдаю! Вы бессердечны, вы жестоки!
— Выслушайте меня!
— Отчего вы решили ехать с ним? Ответьте?
— Но отчего вы принуждаете меня отвечать? Я не обязана объяснять вам причины своих поступков.
— Оттого, что я люблю вас, а вы любите меня!
— Ах вот как?
— И не поедете вы с ним сегодня!
— Неужто?
