Мария Спивак - Любезный друг
Женя с головой ушёл в учёбу, в свои стихи, в иностранные языки, изобразительное искусство, литературу, балет, театр. Развлекаясь, он почти не бывал один, всегда в сопровождении новой красавицы. Жизнь наладилась было — а потом вдруг взяла и полетела вверх тормашками.
Женя иногда захаживал на философский факультет послушать ради удовольствия какую-нибудь лекцию, и однажды попал к Аристарху Илларионовичу Астарханову, заведующему кафедрой эстетики. Уже одно имя завораживало, но — внешность!… Но — повадка!… Но — речь!… Эрудиция!… Вообще масштаб личности!…
Словом, с Женей случилось то, чего от него не сумела добиться ни одна из девушек: он влюбился. Взаимное обхаживание длилось долго — оба боялись, каждый своего, — но именно то время Женя потом всегда вспоминал как самое-самое счастливое. Никогда после он не наслаждался общением так полно, настолько каждой клеточкой тела, как тогда с Аристархом, когда они, неспешно беседуя, подолгу гуляли в центре по бульварам — двое избранных, два учёных мужа, два энциклопедиста, равный с равным. Или когда, изредка, сидели бок о бок на симфоническом концерте или в театре на спектакле, или, ещё реже, за столиком в ресторане — тет-а-тет, интимно, лицом к лицу. Аристарх ненавязчиво учил молодого друга тонкостям выбора блюд и напитков, Женя околдованно следил за аристократической пластикой движений старшего товарища и внимал голосу, в котором звучали мелодии иной, прекрасной, эпохи, а затем, воззрившись в пространство, читал стихи, и его глаза прозрачно светились аквамариновым светом, и Аристарх смотрел на него ласково и восторженно, так, как только может смотреть отец, нежно влюблённый в чудесное творение — своего сына…
Когда долгий брачный танец дошёл до естественного финала, Женя со всей очевидностью осознал: он гетеросексуален. И запаниковал: что же теперь, конец? Однако, по своему обыкновению тщательно всё взвесив, заключил, что не готов в угоду репродуктивным органам расстаться с идиллией совершенного союза умов и сердец. Повторим: в однополой связи он не видел ничего предосудительного и близость с Аристархом, в общем и целом, не была ему неприятна. Ему не приходилось ничего терпеть, он получал достаточно удовольствия. Но… как бы это сказать… технически? механически? рефлекторно?… его организм выбирал женщину, и никакое самовнушение не могло данного обстоятельства изменить.
Несмотря на досадную помеху, роман продлился два с половиной года. Аристарх представил Женю друзьям. Тоже голубым? Вероятно. Они не афишировали, Женя не желал знать, да и Аристарх никого не подпускал к нему слишком близко. Ревновал, но зря: Женю влекло иное — счастье общения. Его окружали необыкновенные, умные, талантливые, образованные люди, элита мира науки и искусства. Он не уставал изумляться: чем я заслужил пропуск на Олимп?
Но, как известно, и малина, вкушаемая ежедневно… В один злосчастный день Женя понял, что устал витать над садами Аркадии, экстатически трепеща крылышками и трудолюбиво сбирая нектар эстетства — нектар неожиданно обрёл тошнотворный вкус. Казалось, ещё один, даже самый краткий, диалог с Платоном, и Женя, подобно Сократу, примет яд (несчастный, у него уже и метафор не осталось нормальных).
Кроме того, он увидел — так, будто долго был слеп и вдруг прозрел, — что в этом их храме знания каждый сам себе икона, и подлинный контакт невозможен — мешают нимбы. А от жрецов требуется одно — соблюдать обряды.
И если тебя, например, вдруг спрашивали:
— Что же это вы, Женечка, молчите? — это не означало, что кого-то интересует твоё мнение. Его, конечно, выслушали бы, и очень вежливо, но куда как приличней было помолчать и с великомудрым видом отвесить:
— Подлинная немота, знаете, не в молчании, а в разговоре. — И слегка покривить ртом: вроде шутишь. А вроде и нет. Verbum sapienti, amici.
Тут все падают: Кьеркегор!
А кто цитату не узнал, падает по своей причине: ловко завернули, юноша!..
Скука.
От малины захотелось отдохнуть.
Но как? Аристарх, вместо того чтобы остыть, влюблялся сильней. Когда Женя, поймав себя на неукротимом желании, уж извините, навалить посреди всего этого эллинского великолепия большую кучу, попробовал по-тихому пропасть, любовник через пару дней примчался к нему на факультет, дождался после лекций и повёл себя как… Ну, в общем, поставил в неловкое положение. Евгений, при всём свободомыслии, не хотел угодить в «педерасты». Надо было что-то придумать — но что?
И здесь опять в дело вмешались мойры.
Пришло письмо от отца. Достав его из ящика и вскрыв дома конверт, Женя долго не мог понять, от кого оно и зачем. Потом его трясло, и письмо прыгало в руках, буквы не складывались в слова… Понадобился час, чтобы невероятным усилием воли сосредоточиться и, наконец, уяснить: отец жив, но очень болен, лежит в больнице и просит навестить, хотя прекрасно поймёт, если Женя откажется…
Мать хмуро отводила глаза, но не оправдывалась. Буркнула: да, скрывали, думали, так лучше. Жизнь — сложная штука, ты бы всё равно не понял. Это наши с ним отношения.
Он шваркнул чашкой о блюдце — не разбил — и, упав на кровать, закрылся с головой одеялом.
Наутро Женя вошёл в палату — и увидел себя, только исхудавшего и постаревшего. Отец выглядел не так чтобы чудовищно плохо, но болел явно тяжело. Оказалось, сердце, и прогноз не утешительный. Подходя к больнице, Женя заранее ёжился, опасаясь услышать фальшиво-бодрое: «Ну, здравствуй, сын!», но отец лишь тихо произнёс:
— Женька… — и улыбнулся такой отчаянно обаятельной улыбкой, что если у сына за ночь и накопились к нему претензии, то все они мгновенно рассеялись как дым.
Их разговор был весёлым, сумбурным и долгим, долгим. Время посещения давно кончилось, а медсестра всё никак не могла выгнать Женю из палаты. В дальнейшем он всегда жалел, что почти ничего из единственной в жизни встречи с отцом его хвалёная память не сохранила. Странно — ведь он не нервничал, наоборот, сразу почувствовал себя абсолютно свободно, как… как… Ну, наверное, как бывает с любимым и любящим родным папой.
Запомнилось одно. Отец сел в постели попить чаю, критически посмотрел на себя и бросил:
— Вот ведь спиноза тонконогая!
Женя, конечно, узнал цитату, что-то сострил в ответ, они посмеялись — и с азартом принялись обсуждать Спинозу и его учение.
Затем отец подытожил:
— Отсюда мораль: старый еврей ошибался. Стремление к познанию и прочая активность души далеко не всегда вознаграждаются аффектами удовольствия. Но человек как часть природы, действительно, не может не подчиняться ее порядкам, и он лишь раб своих естественных желаний. В общем, Женька, умоляю: не повторяй моих ошибок.
Почему, ну, почему я не спросил, каких ошибок, много раз ругал себя потом Женя. Почему не спросил, что заставило его уйти из семьи? Но тогда, в русле разговора, всё выглядело логично и понятно, а через два дня папа умер во сне от инфаркта. Допрашивать мать представлялось делом бесполезным, и не очень хотелось. Реальный отец слишком хорошо вписался в свой идеализированный образ — было бы настоящим кощунством его омрачить.
Только у Жени и осталось, что наказ: «Не повторяй моих ошибок» — да истрёпанная пухлая папка бумаг, про которые Штеллер-старший сказал:
— Просмотри на досуге. Сейчас не стану ничего объяснять, — он коротко сверкнул своей невозможной улыбкой, — а впрочем, там и так всё понятно. После обсудим.
Верил он, что у них будет «после», или знал, что дни его сочтены? Кто знает.
В папке лежали стихи. Раскрыв её, Женя вздрогнул — так ярко всплыла перед глазами картинка:
— А знаешь, папа, я ведь… поэт.
— Вот как? Неужто? Занятно, занятно… Позволишь ознакомиться с творчеством?
Теперь понятен отцов хитрый вид и странная, очень странная интонация… Это был никакой не скепсис!
«Ему не довелось, а я ознакомлюсь…»
Невнятная мысль Жени оборвалась: он начал читать.
Листок, другой, третий… Скоро ему стало неловко: талантом он много превосходил отца. Тот писал изящно, с милой иронией — и более ничего. Эмоционально, правда, цепляло, не поймёшь даже чем, но… это, серьёзно говоря, была не поэзия, а… гибрид сочинений Козьмы Пруткова и акварелей Фёдора Толстого, если такое можно вообразить. С преобладанием генов последнего.
Женя честно перечитал всё до точки и убрал папку в стол.
Смерть отца стала благовидным предлогом, чтобы не видеться с Аристархом. Потом Женя уехал на военные сборы, а к осени Аристарх уже понял намёк. Евгений закрутил амуры с однокурсницей, умницей Мариной — так, не всерьёз, в ожидании новой любви. На этот раз, дорогие мойры, пожалуйста, к женщине.
После университета он работал на кафедре, учился в аспирантуре, защищал кандидатскую. Процесс познания немного набил оскомину; любовь не приходила. Мать, недолго и вроде бы несерьёзно поболев, неожиданно умерла. Инсульт.
