Юрий Голубицкий - Утомление наступающего дня
О том, что сегодня один из самых значимых православных праздников — Троица, свидетельствовали разбросанные по двору, по крыльцу собора срезанные травы и ветки. Они уже успели увянуть с начала дня на горячем солнце и вовсю благоухали тем не передаваемым словами бодрящим духом крестьянского сеновала, каким он пребывает недолгие дни после первой летней загрузки.
Хомяков очень кстати вспомнил стихотворение весьма популярного в начале XX века православного поэта священника Фёдора Пестрякова.
На Троицын день есть обычай прекрасный
С цветами во Храм приходить:
Как много в нём силы и нежной и властной
Застывшее сердце смягчить.
Весеннее утро: и блеск, и прохлада,
И песни весёлые птиц;
Вся в зелени церковь, вся в блеске наряда,
И радостью веет от лиц.
Отчётливо вспомнилось Павлу Сергеевичу, как год назад в полупустой полуденной электричке, следовавшей из ближнего Подмосковья в Москву, коммивояжер, предлагающий пассажирам православную литературу, продал ему, находящемуся после недавнего крещения в самом начале воцерковления, православный календарь сроком на два десятилетия. Отпечатан он был на плотной мелованной бумаге и сложен, как иконный складень, из трёх узких фрагментов. По центру обложки располагалась икона с ростовыми фигурами святых старцев оптинских, а под иконой была напечатана их молитва. Текст её легко втёк в сознание Хомякова, вызвав тихое ликование. Так ясно, доходчиво, мудро ещё ни одна молитва не входила в его сознание, хотя по форме молитва оставалась вполне традиционной: обращение смиренного христианина к Господу.
Особенно врезалась в сознание строфа с просьбой дать молящемуся старцу силу перенести “утомление наступающего дня” и все события в течение дня. Со всей очевидностью Хомяков осознал день грядущий как новое утомление, которое следует стоически перенести. Да, это стариковское мироощущение, старческое мировоззрение, но что поделать, если именно такое мироощущение-мировоззрение всё в большей мере завладевало им?.. И при этом осознание истаивающих жизненных сил, которых, дай Бог, хватило бы на достойное преодоление наступающей старости, не угнетало Хомякова, а наполняло смирением и успокоением. “Дай мне силу перенести утомление наступающего дня…”
…В сентябре, когда наконец-то спала изнуряющая жара, и воздух очистился от едкой гари подмосковных торфяных пожаров, из германского Ганновера пришла радостная весть: работающая по контракту в местном оперном театре дочь Хомякова Александра родила ему долгожданного внука. Назвали Филиппом Илиёй Александром, тройным именем, как принято в Западной Европе, а по-русски просто — Филей.
Жена, которая заранее выехала в Германию к родам дочери, поведала счастливому деду по телефону подробности: сообщила идеальные параметры изометрии внука, активно используя художественные троны, определила цвет его глаз, волос, тембр голоса — признаки, указывающие на русскую родню. Получалось со слов жены и дочери, что Филипп вылитый Хомяков, только в лучшем издании. И красавец писаный, и обаяшка, каких поискать, и характера золотого, покладистого, и силы в ручонках воистину богатырской. А разумник какой, какой взгляд осознанный, как правильно реагирует на слова, к нему обращённые, притом сразу на двух языках!
Сергей Павлович, слушая жену и дочь, скептически посмеивался и снисходительно улыбался. Снисходительно к женской восторженности и чрезмерности, однако в глубине души верил в каждое слово об исключительности уже всей душой обожаемого внука.
Привезли новорожденного в Москву к концу декабря, к католическому Рождеству, которое празднуется в Европе как главный в году праздник. Привезли после долгих переговоров-уговоров с родителями, после консультаций с педиатрами и психологами, привезли до мая следующего года, когда ганноверская опера завершала сезон.
Сезон же Александре предстоял, без преувеличения, уникальный: помимо показа текущего репертуара театр взялся поставить полностью оперную тетралогию Рихарда Вагнера “Кольцо Нибелунга” и пригласил для этой цели ведущих в германоязычной опере дирижёра и режиссёра! Участие в таком проекте — бесценный опыт для всякого музыканта.
По заведённой в семье традиции встречал дочь в аэропорту и затем провожал Сергей Павлович. Не стали менять заведённого порядка и теперь, тем более что кто-то всё равно должен был остаться с внуком, и лучше, чтобы этим “кто-то” стала бабушка.
Заранее на метро добрались до Павелецкого вокзала, откуда регулярно следовали в Домодедово экспресс-электрички. Как только объявили посадку, Хомяков подхватил чемодан Александры и направился по пустынному перрону к первому вагону, но дочь решительно остановила его. Доводы её были разумны и оттого убедительны; к чему тратить несколько часов, лучше возвращайся, папочка, домой и будь с мамой и внуком. Признаться, он сам более всего хотел именно этого, оттого легко дал уговорить себя.
Всё же Сергей Павлович препроводил дочь в почти что пустой вагон, помог наилучшим образом разместить её необременительный багаж, дождался у окна на перроне, пока поезд неслышно тронулся с места. Дочь приветливо улыбалась отцу, махала рукой, посылала воздушные поцелуи, но по выражению глаз её Хомяков понимал, что она уже не здесь, а в ставших для неё привычных заботах о своей семье, своей работе, своей карьере…
Ближе к вечеру позвонила подруга жены и сообщила о теракте в Домодедово. Хомяков тотчас включил телевизор. С, тех пор, как в доме поселился внук, столь нелюбимым его бабушкой “дудлом” пользовались неохотно и строго дозированно.
На Первом, официальном канале завершался спецвыпуск, но буквально через несколько минут начался вновь. Хроники было совсем мало, лишь короткий, снятый случайным свидетелем на видеокамеру мобильного телефона ролик, примерно в два десятка секунд. Повторяли его раз за разом по кольцу, а на фоне расплывшихся кадров вспышки взрыва и задымленного помещения, из которого люди на глазах разбегались во все стороны, кто куда, — диктор повторяла скупую информацию: подрыв совершён в зоне прилёта, есть пострадавшие, которым оказывается необходимая помощь, начато следствие…
Хомяков по опыту неоднократных посещений аэропорта знал, как далеко разведены в нём зоны прилёта и отлёта, почти к противоположным торцам гигантского здания. Понимал, что Александре нечего делать в пострадавшей от теракта зоне прилёта, да её никто туда и не пустил бы, особенно после того, как она прошла таможню и погранпост, но…
Все усилия дозвониться до служб аэропорта, как и предполагал Хомяков, оказались тщетными. Каждая попытка Сергея Павловича заканчивалась сигналом “занято”. При этом он был уверен, что с большинства телефонных аппаратов сотрудники аэропорта попросту сияли трубки.
Молчал и мобильный телефон Александры. Что особенно пугало родителей, именно молчал. В предшествующие разы, до перехода на германский роуминг, её мобильный оператор сообщал о временной недоступности абонента, а теперь из телефонной трубки в московскую квартиру Хомяковых втекал парализующий волю холод абсолютной тишины, словно сам телефонный аппарат перестал существовать…
В гнетущей тишине предельно напряжённые дед и бабка тщательнее, чем обычно, искупали Филю и покормили, сами же не притронулись к ужину. Вскоре сон сморил малыша, и его уложили в спальне на кровать Сергея Павловича. Крохотный диктатор ещё в фатерланде наотрез отказался спать в детской кроватке, предпочитая с первых своих дней в мире засыпать под боком у матери, а теперь вот — под боком у бабушки.
Ничто не могло отвлечь Хомякова от тревожных мрачных мыслей, занять хотя бы на короткое время. Он даже не пытался читать, включил и вскоре выключил компьютер, ибо интернет ничего нового по отношению к телевидению не сообщал о трагедии в московском аэропорту.
Сергей Павлович опустился в кресло возле ложа внука. Кресло это специально приобрели за несколько дней до приезда Александры с Филей, чтобы можно было так вот тихонечко устроиться в нём и наслаждаться зрелищем спящего сокровища.
Любимый внук мирно спал, смежив веки с длинными, загнутыми кверху рыжими немецкими ресницами и трогательно надув губки. Правая рука его была откинута почти под прямым углом к кровати бабушки, левая, согнутая дугой, обрамляла головку. Хомяков хорошо помнил, что в такой позе часто спал его тесть, прадед Филиппа.
По вот малыш зашевелился, зачмокал беззубым ртом, повернулся на бок и, растопырив три пальца на левой руке — большой, указательный и средний — словно подпёр ими голову у виска. Это была уже поза сна другого прадеда Фили — отца Сергея Павловича. Александра, которая не застала деда в живых, считала, что это жест её отца. Может, так оно и есть, со-стороны видней…
