Уэллс Тауэр - Убежище
Боб смотрел, как убегают назад деревья.
— Когда забросим Аланово барахло, предлагаю смотаться на озеро, пульнуть разок-другой.
— Без меня, — сказал Мэтью. — На этой неделе мы уже четыре дня проторчали в лесу, и все зря. Мне дом надо заканчивать. Хочешь идти — иди.
— Знаешь, — сказал Боб, — если бы ты не корчил из себя такого умника и почаще прислушивался к чужим советам, до тебя бы дошло, что сейчас практически последний шанс положить что-нибудь в морозилку. Думаю, в этом сезоне нам осталось дней семь максимум. А я люблю зимой есть мясо. От дров у меня зубы портятся.
Мэтью пожал плечами, но Боб увлекся и выдал серию воспоминаний о суровых зимах, которые он перенес в здешних краях, и о том, как мучительно дожидаться оттепели, если морозильник у тебя не набит дичью. От хибарки Боба до шоссе с нормальным покрытием было десять миль. От домика Мэтью — почти одиннадцать, да еще двадцать до города. Когда снег засыпает твое жилище по самую маковку, ты не можешь ездить за провизией каждые два-три дня. Если Мэтью предпочитает таскаться по морозу в супермаркет за паршивыми отбивными, которые на вкус не лучше мочалки, на здоровье — только ему, Бобу, больше нравится кушать пироги с почками и домашнюю колбасу из оленины.
— Ты давно здесь живешь? — спросил я Боба, пока между ним и моим братом снова не вспыхнула перепалка.
— Я в этих лесах вырос, — ответил он. — Тут все принадлежало моей семье.
— Когда это было?
— До тех пор пока твоя толстая половина не уговорила меня продать землю ему.
— Хочешь вернуть? С нашим удовольствием, — сказал Мэтью. — Отдам по дешевке.
Мэтью остановил пикап на развилке, около коричневого блочного домика, где жил Боб. Но он не тронулся с места.
— Чего сидишь, вылазь, — сказал Мэтью. — Тебя ждут охотничьи подвиги.
Боб покосился на небо. Оно было мутное, цвета шпаклевки.
— Дождь собирается.
— Да ладно, подумаешь. Ты же не сахарный.
Боб не пошевелился. Мэтью подмигнул мне в зеркальце.
— Вообще-то Боб плохо стреляет, вот в чем загвоздка. Зрение у него никуда. В товарный поезд с двух шагов, и то промажет.
— Скоро я с этим разберусь, — сказал Боб. — Как только привыкну к мысли, что мне будут полосовать глаза скальпелем, сделаю их себе как новенькие.
— Ты идешь или остаешься?
— А что у тебя на ужин?
— Сам знаешь что — бефстроганов.
— Хм. Строганчик. Не могу пропустить. Завтра поохотимся. Трогайте, сэр.
Подпрыгивая на колдобинах, пикап пополз дальше и вверх — на «гору» Мэтью, которая на поверку оказалась всего лишь пологим холмом, ненамного более величественным, чем мусорная куча среднего размера. Хижина Мэтью стояла на его вершине, на гранитной площадке. Подальше сверкало озерцо: лучи солнца подожгли его темную гладь. Хижина, к моему удивлению, была вполне добротным, ладным срубом, сложенным из обтесанных бревен и обшитым дранкой цвета свежей сосновой хвои. У этого сруба имелась одна любопытная особенность: края его крыши по фасаду и поперечная балясина под ней были изукрашены аляповатой резьбой, каким-то затейливым орнаментом и причудливыми завитушками, придающими всей постройке сходство со снежинкой из декоративной бумаги.
— С ума сойти, — сказал я. — Это ты сам сделал?
— Скорее Боб, — ответил Мэтью таким тоном, словно это было обвинение. — Он у нас главный по этой части.
— Выглядит потрясающе.
Лицо Боба расплылось в лукавой ухмылке.
— Секретный ингредиент — дерево, — сказал он.
Мэтью повел меня внутрь по доске, приколоченной к остову крыльца. По контрасту с внешней кокетливостью дома его интерьер был крайне скуден — голые полы, стены без облицовки, покрытые пока только матовым листовым пластиком, из-под которого кое-где выбивался розовый изоляционный материал.
— Назло мне Боб не хочет класть гипсокартон, — сказал Мэтью. — Я тут весь день замазываю стыки, а он там снаружи со своим лобзиком превращает мой дом в огромную кружевную салфетку. Я к нему пристаю, а он грозится, что бросит все и уйдет. — Мэтью отпустил невеселый смешок и ботинком подгреб к стене кучку опилок. — Жалкое зрелище, а? Ты небось не думал, что я до такого докачусь.
— Да тут шикарно, — сказал я. — Честное слово. Когда доведешь все до ума, будет просто маленький дворец. — Его громадная голова саркастически склонилась набок, как будто он подозревал в моих словах иронию, и я продолжал: — Ей-богу, за такой дом убить можно. Посмотри на меня. Я до сих пор живу в однокомнатной квартирке над свечным магазином.
Настороженность Мэтью уступила место насмешливому отвращению.
— Ты что, до сих пор снимаешь?
— Ну да.
— Рехнуться можно. Тебе сколько, тридцать семь?
— В августе было тридцать восемь.
— Баба есть?
— Нет.
— Серьезно? Так и не было после этой, как ее там? И даже по мелочи ничего?
— Ну да.
Мэтью поднял брови, уперся взглядом в пол, испустил долгий вздох.
— Твою мать, — сказал он. — Ладно, бывает и хуже.
Я провел оставшиеся полдня с Бобом, доделывая крыльцо. Мэтью работал в доме и не давал нам скучать, постоянно роняя инструменты и ругаясь на чем свет стоит. Доски, которые Мэтью купил для крыльца, были отчаянно кривыми и никак не хотели ложиться ровно — нам приходилось наваливаться на них изо всей мочи, так что темнело в глазах. Когда я кряхтел над очередной доской, изогнутой, как ятаган, Боб поднял молоток и торжественно произнес:
— Свидетельствую, что это самый отвратительный образчик пиломатериала один на шесть дюймов, к которому когда-либо прикасалась человеческая рука, а Мэтью Латтимор — самый жадный и ленивый сукин сын из всех, что ступали на благородную почву штата Мэн.
Я посмеялся, а потом задал вопрос, давно уже вертевшийся у меня в мозгу.
— Слушай, Боб, сколько Мэтью заплатил тебе за это место? Если не хочешь, не отвечай.
— Да пожалуйста. Сто восемьдесят девять тысяч долларов зелеными бумажками.
— Ясно, — сказал я.
— А что?
— Ничего, — сказал я. — Меня это не удивляет. Те, кому не нужны лишние деньги, всегда могут положиться на моего брата.
— А я не жалуюсь, — сказал Боб и заколотил следующий гвоздь. — Честно говоря, с этой земли никакого проку. Округ не дает развернуться крупным собственникам вроде меня. Селиться здесь можно только на участках в пятьдесят акров. Дробить нельзя, застраивать нельзя, ничего нельзя, а лесу отсюда уже вывезли сколько могли. Я взял нормальную цену. Да что там — я купил себе спокойную старость, сэр! Вставил новые зубы, повесил спутниковую тарелку. Нет, если бы Мэтью не объявился в нужный момент, я бы сидел сейчас в говне по самые уши и горько плакал.
На крыльцо вышел Мэтью с фляжкой в руке.
— Так ты, стало быть, из Калифорнии, — сказал мне Боб. — А откуда именно, можно узнать?
Я сказал, что из северного района.
— Ах, с Севера! Это здорово. Ну и чего ты там делаешь? Наверно, с мужиками вожжаешься?
— Что-что?
— В смысле, вы гомосек, сэр, — гей, голубой, наследник древних греков.
Я смешался, не зная, как на это реагировать. Потом уверил его, что он ошибается.
Он кивнул и пришлепнул на место следующую доску. Вынул из мешочка на поясе гвоздь и загнал его по самую шляпку одним четким ударом.
— Значит, нет? Я сам был из этих, по крайней мере наполовину. Лет этак сорок назад мы с моей бывшей женой жили в Аннаполисе, в Мэриленде. У нас был хороший приятель из военно-морского училища, блондинчик-капрал с елдой, как маршальский жезл. Иногда по субботам, если на нас находил такой стих, мы приглашали его к себе и устраивали возню.
Мэтью прислонился к косяку и как следует отхлебнул из фляжки.
— Между прочим, он не шутит, — сказал Мэтью. — Он и правда этим занимался.
— Не то слово, — подтвердил Боб. — Я, как ураган, прошел по всей нашей великой стране, от жгучих песков Мохаве до благодатных берегов озера Шамплейн, имея каждого, кто попадался мне по пути, — мужчину, женщину и дитя, птицу, рыбу и зверя.
— Господи, помилуй, — сказал Мэтью.
Мне было интересно слушать Боба, и я спросил:
— А теперь, Боб? У тебя есть здесь постоянный партнер?
Он положил молоток.
— Нет, Алан. Он мне не нужен. Потому я и вернулся на свою историческую родину, как старый обреченный лосось. С годами я понял, что равнодушен к людям. Мне не нравятся гомо сапиенсы, и я не хочу вступать с ними в интимную близость. Церковь вообще-то для мудаков, но я согласен со святошами в том, что половой акт — процедура, заслуживающая глубокого презрения. Кто-то корчится на тебе, пытаясь выжать из себя немного начинки. Мерзость. Когда меня подбили на это в последний раз, я потом неделю ходил злой. Нет, сэр, я с этим завязал навсегда. Вот разве что Мэтью соблазнит как-нибудь студеным зимним вечером…
