Алексей Славич - Начало перемен
— И что было дальше?
— Да ничего особенного. Встречались некоторое время.
— Поня–атно. Ну, ты крутой перец, не я одна такая дура.
Гуров несколько раздраженно передернул плечами.
— Сережа, не сердись, — попросила Катя. — Я ж просто прикалываюсь.
— Дальше. Смущают меня совершенно непривычные ощущения, которые я с тобой испытываю при оргазме и поцелуях…
— Такие, вроде вибрации? — уточнила Катя.
— Да, они. В рамках версии «Катя–агент» это может быть какая–нибудь новомодная хрень, воздействующая на мое сознание и поведение. А то, как ты иногда быстро двигаешься, у меня вызывает ассоциации…э-э… с каратэ, ниндзя — ну, чем–нибудь таким. Правда, получается, что агент ты глупый до невозможности, поскольку все эпизоды сильно бросаются в глаза.
— Тут я совершенно с тобой расслабилась, — кивнула Катя.
— Наконец, твой лексикон. Даже в самом начале, когда я особо как бы не был заточен, какие–то вещи цепляли. Помнишь, что ты ответила, когда я предложил выпить на брудершафт?
— Ну… согласилась, — пожала плечами Катя.
— Ты сказала, что тебе давно не приходилось ПИТЬ БРУДЕРШАФТ. Не НА брудершафт, а ПРОСТО БРУДЕРШАФТ. Я никогда не слыхал, чтобы так говорили, но вспомнил, что, кажется, встречал это у Чехова или Куприна. Ну, рассуждения о музыкальности раннего Пушкина ты тоже могла где–то подцепить — допустим. Но в совокупности — с образом нормальной современной девицы не вяжутся. И возрастная психология. Проститутки, конечно, психологически гораздо старше большинства своих сверстниц — но ты просто из ряда вон: такая же взрослая, как и я. А может, взрослее.
— Ты внимательный, — задумчиво сказала Катя.
— Вот такие непонятки, как теперь говорят в бизнесе, — подытожил Гуров. — При этом совершенно не понимаю, что и кому может быть нужно от меня — скромного консультанта по маркетингу с небольшими клиентами.
Катя взяла руку Гурова, прикрыв глаза, потерлась о нее щекой.
— Сережа, я боюсь объяснять тебе ситуацию, потому что, весьма вероятно, отношения наши на этом закончатся. А ты и вправду умудрился стать для меня за неделю близким человеком. Но не объяснять тоже нельзя. Верно?
— Не знаю, Катюш. Мне объяснения не обязательны. По крайней мере, пока я не приду к отчетливому подозрению, что меня пытаются использовать.
— Весьма ценю благородство вашей души, сударь. Но опасаюсь, что умолчания отравят наши отношения. — Катя невесело усмехнулась. — Эк меня от волнения с лексиконом–то корежит, а? Слушай, давай водки выпьем? Только не японской этой штуки, а нормальной водки.
— С удовольствием.
Гуров подозвал официанта. Выяснилось, что русской водки нет, но Катю вполне устроила «Финляндия». К удивлению Гурова, она попросила принести бутылку и стаканы. И предложила:
— Давай по сто пятьдесят?
— Ну, давай, хотя давненько не употреблял такими порциями.
— А уж как я давненько, — пробормотала Катя, по–мужски, даже не передернувшись, небольшими глотками выцедила водку и закусила суши, обильно вымоченным в соевом соусе.
Потом опять взяла Гурова за руку, глубоко вздохнула и сказала.
— В общем, Сережа, отвечая на твой главный вопрос: мне от тебя, кроме тебя лично как человека и мужчины, ничего не нужно. Встретились мы совершенно случайно. Но маленькая проблемка наших с тобой отношений состоит в том, что я не человек, а андроид, смесь человека с внеземным существом. На Земле выполняю наблюдательно–исследовательскую работу.
Гуров медленно поднял голову вверх и пару минут, слегка кивая головой, сосредоточенно размышлял. Потом встряхнулся, посмотрел Кате в глаза, улыбнулся и сказал:
— Ну, с моей точки зрения довольно убедительно. А можно несколько уточняющих вопросов?
Над столом на пару секунд повисло молчание. А потом Катя разрыдалась, уткнувшись лицом в руку Гурова. Тот огляделся — их закуток верандочки был по–прежнему пуст. Тогда Гуров обошел вокруг столика и посадил Катю себе на колени.
— Ну, солнышко, все будет хорошо, а потом еще лучше… Будешь реветь — не дадут больше ни водки, ни закуски и выгонят… И вообще, почему ты ревешь?
Катя уткнулась ему в грудь, и пролепетала, заикаясь от рыданий:
— По–потому, что ты мне по–поверил и не принял за психа… И я те–тебе не противна… А я, сука по–поганая, испо–пользовала встроенный в меня де–детектор лжи …
И зарыдала еще горше.
— Слушай, — спросил Гуров, — может, мы тогда переместимся ко мне, чтобы обеспечить себе максимальную свободу выражения чувств и мыслей? О, блин! Поднабрался от тебя, в жизни ведь так не изъяснялся. Может, твоей побочной функцией является улучшение манер аборигенов? От сексуальных, до, извиняюсь за выражение, коммуникационных?
— Не сме–меши ме–меня!
— Почему?
— Не–не знаю!
— Как не знаешь? Может, ты сломалась?
— Мо–может быть…
— А потеря чувства юмора является признаком серьезной поломки?
Катя хрюкнула.
— То–точно не знаю. Ладно, Серый, истерику ты у меня сбил, но все равно поехали домой.
Пока ехали, Катя, вроде бы, успокоилась. Но дома заставила Гурова тут же, не раздеваясь, лечь на кровать, тесно прижалась к нему и попросила:
— Давай чуть–чуть полежим.
И еще несколько минут тихонько плакала Гурову куда–то подмышку.
Потом вздохнула, отстранилась, села.
— Ну, вот, проплакалась. Черт знает, что со мной происходит. Просто не помню, когда в последний раз плакала, — и вдруг такая сырость. Серенький, я в ванну. Уважающий себя андроид не должен быть похож на чучело.
Из ванны Катя вернулась уже в совсем нормальном состоянии. Села в кресло напротив Гурова, закурила.
— Ты хотел задать какие–то вопросы, Сереж?
— Не уверен, что смогу задавать их в такой ситуации последовательно и систематически… — и Гуров скользнул глазами по ее красивым длинным ногам.
— Извини, так спроектировали, — нерадостно улыбнулась Катя.
Гуров удивленно поднял брови:
— Я не улавливаю причины твоих комплексов. Разве есть какая–то разница — спроектировали или само удачно получилось?
Катя задумалась. Потом сказала:
— Получается, для тебя красивая искусственная кукла типа из секс–шопа может быть привлекательнее живой натуральной женщины?
Гуров пожал плечами:
— Катюш, извини, ты совершенно некорректно сваливаешь в одну кучу совершенно разные вопросы. «Искусственное» или «естественное» — для меня в данном случае не имеет значения. Ты перестала бы любить человека с протезом?
— Нет, конечно.
— А если бы у него пострадало все тело и ему пересадили бы мозги в искусственное тело, внешне не отличающееся от настоящего?
— Нет, не перестала бы.
— То есть дело, грубо говоря, в мозгах, верно? У куклы из секс–шопа мозгов нет и поэтому она мне неинтересна. Твои мозги и то, как ты управляешься со своим телом, я люблю — и мне глубоко плевать, из чего и как сделано твое тело.
— Вот прямо–таки любишь? — недоверчиво спросила Катя, глядя на него в упор прищуренными глазами.
— За базар привык отвечать, — ухмыльнулся Гуров.
— Ну, мужчина, тогда сменим диспозицию, — сказала Катя и неуловимым движением переместилась Гурову на колени. — Серенький, не могу, давай трахнемся, а?
— Сереж, — сказала Катя, поглаживая Гурова по груди, — а можно я нахально отвечу на незаданный вопрос?
— Конечно, солнышко.
— Понимаешь, я еще эмпатический телепат, слышу эмоции. Мыслей не читаю, но если человек на чем–то сосредоточен, иногда получается близко к этому. Ты удивляешься, как тебе удается так часто со мной кончать, как будто тебе двадцать лет, верно?
— Ну… пожалуй, хотя я не так четко это формулировал.
— Извини меня, это я тебя сегодня стимулировала. Я больше не буду тебя перенапрягать, но мне так ужасно хотелось, чтобы ты кончил, что я не удержалась.
Гуров вздохнул и поцеловал Катю в висок.
— Жаль, что тебе по молодости лет непонятны или, по крайней мере, неприкольны советские лозунги типа «Если партия скажет «Надо!», комсомол ответит: «Есть!»
Помолчав, Катя вкрадчиво и грустно спросила:
— А почему ты так уверен, что советские приколы мне будут непонятны и неприкольны?
— Что? — удивился Гуров и даже приподнялся. — Ах, ну да, возраст — самое логичное объяснение твоего лексикона. И сколько же тебе, солнышко?
— Вот обязательно надо задать в предельно бестактной форме абсолютно мужланский вопрос! — отчеканила Катя ледяным тоном, отвернулась и отодвинулась от Гурова как можно дальше.
— Ой, — сказал Гуров. — Катюш, я нечаянно и больше не буду.
Ответом было ледяное молчание, через минуту превратившееся в тихие, сдавленные всхлипывания и жалобное бормотание:
— Вот все–таки я для тебя не женщина, а чудо–юдо какое–то…
