Алексей Славич - Начало перемен
— Пошли.
— Серенький, ты меня заинтриговал знанием Пушкина. Откуда у тебя такая фишка?
— Просто люблю стихи. Девятнадцатый век меньше, просто кое–что помню обрывочно. В основном читаю иногда более современных.
— Наизусть что–нибудь помнишь? Почитай, если не в напряг.
— Ну, честно предупреждаю, что читаю плохо, как все любители — с унылым подвыванием:
Вначале он сыграл мне вещь для арфы,
Прозрачную капель в начале марта.
И лишь в басах гортанная гитарность
плыла, как горький дым от старых листьев,
сжигаемых к исходу сентября.
Потом он показал мне, как гитара
Умеет быть истошной балалайкой,
томительно хмельной и безнадежной.
И эхо — глуховатая гитарность —
поддакивало, что среди веселых
есть на пиру всегда один печальный.
И я завидовал его гитаре,
поскольку сам бываю инструментом,
то — арфой своенравного Эола,
или чужим рукам послушной балалайкой.
И не могу позволить себе роскошь,
играя эти роли, оставаться
самим собой.
(стихотворение автора)
— Да нет, — сказала Катя, помолчав. — Ты интересно читаешь. Непрофессионально, конечно, но зато акцентируешь то, что надо. А еще что–нибудь?
— Еще одно коротенькое — и давай чуть–чуть поспим.
— Что такое «поспим»? Я не знаю этого слова. Вы хотите, мужчина, заставить меня делать что–нибудь плохое?
— Ой, такая гадость — но иногда приходится это делать.
— Если эта гадость вам абсолютно необходима, я потом рассмотрю вашу заявку. А пока читай, не заныкивай.
— Ну, вот тебе немножко мистики на сон грядущий:
Знаешь, все–таки я верю,
что не разорвалась нить,
и за этой черной дверью,
пусть не скоро, но однажды
доведется повстречаться
и друг друга различить.
И загадывать не будем,
кем предстанем друг пред другом.
Самый странный маскарад
не мешал нам в этой жизни —
и опять не помешает,
если боги, карма, чудо
нас с тобой соединят.
(стихотворение автора)
— Интересно, — задумчиво сказала Катя, — сможем ли мы с тобой встретиться после смерти.
— Почему же нет? — легкомысленно удивился Гуров, — Дело–то как бы нехитрое: держись за нить — и все.
— Такая морока может быть с этими нитями, — усмехнулась Катя. — Много их бывает, да и как бы не расползлись в руках.
— Дама изволит философствовать? — почтительно поинтересовался Гуров.
— Вроде того. Ладно, давай и вправду поспим.
Назавтра он позвонил ей под вечер как–то почти автоматически. Причем утром даже не было разговора о вечерней встрече — просто нежно расцеловались, она была сонная и собиралась досыпать.
Трубку Катя сняла после первого же гудка.
— Милый Серый, — сказала она с чувством. — Слушай, как освежает жизнь это удивительное мерзкое состояние, когда каждые полчаса смотришь на часы и думаешь: «Когда же позвонит этот сволочной гад? И вообще позвонит или нет? А вдруг я больше ему не нужна? Ах!»
— Ну, — рассмеялся Гуров, — если сволочной гад — это я, то я как раз хотел пригласить тебя куда–нибудь.
— Ах! Я вся ваша, и согласна на все! — воскликнула Катя. — Ты ведь после работы, небось, жрать хочешь?
— Есть такое, — не стал отрицать Гуров.
— Так пойдем куда–нибудь пожрать — выбери на свой вкус, я ем все, — а там видно будет.
Вечер они на это раз закончили в его квартире — к ней ближе был японский ресторанчик, который Гурову нравился. А Катя сказала, что, кроме как домой, никуда идти ей не хочется. Он уже не удивился, когда она с интересом зарылась в книги, особенно в разрозненные томики Марксова издания Чехова. Между делом Катя узнала фамилию Гурова — и он опять уже не удивился, когда она, задумчиво глядя на него, процитировала на память из «Дамы с собачкой»: «В его наружности, в характере, во всей его натуре было что–то привлекательное, неуловимое, что располагало к нему женщин, манило их».
— К сожалению, явно не про меня, — усмехнулся Гуров. — Иначе вряд ли я ходил бы по девочкам.
— Думаю, — сказала Катя, — довольно широкая категория даже молодых баб до сих пор на тебя западает. Но ты скучлив, они тебе кажутся глуповатыми, и ты сам их игнорируешь. Наверное, лет до тридцати–тридцати пяти ты предпочитал обычные отношения с женщинами, и получалось у тебя не намного хуже, чем у чеховского Гурова. А потом не смог найти близкого человека и перешел на профессионалок — с ними тебе проще и удобнее.
И опять Гуров уже не удивился точности диагноза.
Потом Кате надоело возиться с книгами, и она переключилась на него. Момента этого Гуров ждал с напряжением — к вечеру почувствовал, что после прошедшей бурной ночи вряд ли на что–нибудь будет способен. И Катя тут же это напряжение почувствовала.
— Серый, — театральным шепотом спросила она, — что ты мнешся? Что ли, в шкафу другая телка? Так будет классная групповуха!
Гуров засмеялся.
— Ну, видишь, все пучком! — Катя молниеносно расстегнула ему брюки. Замерла на секунду, как будто к чему–то прислушиваясь. И мягко изменила тон, подняв руку повыше и уже вполне платонически поглаживая ему живот:
— А может, просто поспим? Я узнала значение этого слова. Это хоть и извращение, но оно уголовно не наказуемо. Я что–то мартини перебрала. Девочке стишок на ночь, а?
— Стишок? — удивился Гуров.
— Серенький, мне так безобразно давно кавалеры не читали стихи, что тебе предназначено судьбой это исправить. Дя–аденька Сережа, почита–ай стишок! Дя–аденька Сережа!
Гуров усмехнулся.
— Ну, держи. Вещь своеобразная:
Любимый — это древний бог,
Которому несут начатки
Колосьев и плодов; у ног
Его дымится пепел сладкий.
Любимый темен и незрим,
А образ грубо размалеван,
Но тот, кто прячется за ним,
Не выдает себя ни словом.
И не достичь его ушей,
Закрытых век, коленей острых
Всему, что взращено в душе,
Под черным солнцем в рощах пестрых.
В тяжелом золоте костров
И в складках жертвенного дыма,
Не принимающий даров,
О нет, не человек Любимый.
Не тот, кого мы ждем, кому
Мы подвигаем чай в стакане,
Чье тело разбавляет тьму,
На ком, как бы на истукане,
Возможно различить черты
Лица, прийти в расцветший рядом
Сад судорожной наготы,
Знакомый с временем и градом, —
Не человек, не зимний сад,
А сторож сада — нет, не сторож, —
Его не позовешь назад,
Не поцелуешь, не повздоришь, —
Любимый — это божество,
Что за спиной у человека
Взывает именем его,
Стуча в стекло без слов, как ветка.
Не подкупить, не побороть
Окажется желанным самым —
А чтобы сквозь живую плоть
Бог тихо посмотрел в глаза нам.
(стихотворение Т. Вольтской)
За ночь Гуров вполне восстановился, и утро они провели замечательно. После чего Катя заявила, что они честно заслужили мороженое, которое и нашли без особого труда, устроившись в закутке пустынной открытой верандочки на крыше все того же японского ресторанчика.
— Ну, что, Сереж, — сказала Катя, смачно облизываясь, — ты наверняка нашел в моем поведении массу несответствий легенде молоденькой проституточки.
— И что? — спросил Гуров.
— Серый, не выпендривайся. Есть вопросы — задавай.
— Ты знаешь, я без крайней необходимости не задаю вопросов в стиле проверки на вшивость близким людям. Сочтешь целесообразным — сама расскажешь все, что мне стоит знать.
— Ну ни фига ж себе, мужик–то — кремень! — восхитилась Катя. — Извини — я некорректно попыталась построить разговор. Давай по–другому. Могу я попросить, чтобы ты задал мне вопросы о каких–то вещах в наших с тобой отношениях, которые вызывают у тебя тревогу или удивление?
— Ну, окей, — согласился Гуров. — Если честно, меня посещало подозрение, не пытается ли кто–то посредством тебя чего–то от меня добиться. Все–таки наша с тобой идиллия выглядит странновато. Очаровательная юная путана в течение недели очертя голову западает на совершенно рядового пожилого клиента, отнюдь не олигарха. Абсолютно плюя на других клиентов и бесплатно проводя с объектом страсти ночи напролет. В моей жизни были два отдаленно похожих случая — отказывались от денег, но все–таки не от других клиентов. И развивалось все гораздо дольше, а я был значительно моложе и перспективнее как возможный муж.
— Да ты что, — заинтересовалась Катя, — в натуре отказывались брать бабки?
— В самой натуральной натуре.
— И что было дальше?
